Душа Японии - Лафкадио Хирн Страница 13

— Быть может, — молвил Таро, — мы в предыдущей жизни ненавидели друг друга. Может быть, я обращался жестоко с тобою, или ты со мною; а теперь мы искупаем прошедшее зло; так утверждают, по крайней мере, наши жрецы...

— Тогда я была мужчиной, а ты женщиной; я очень любила тебя, но ты был так жесток со мною... я все помню, — ответила О-Иоши, и в ее глазах слабо блеснул прежний лукавый огонек.

— Ты не босацу, — возразил Таро улыбаясь, несмотря на свое горе, — ты этого помнить не можешь. Только на десятой ступени босацу возможно воспоминание о предыдущей жизни.

— Почему же ты знаешь, что я не босацу?..

— Ты женщина, а женщине не дано стать босацу.

— Разве Куан-це-он-босацу не женщина?

— Правда; но босацу ничего не должен любить, кроме священных книг.

— Разве у Шакы не было жены и детей? И разве он не любил их?

— Да, но ты знаешь, что он должен был их покинуть.

— Это было очень дурно с его стороны, Шака был злой... Но я не верю этим рассказам... А ты покинул бы меня, если бы я стала твоею?..

Так рассуждали, болтали, даже шутили они. Им так хорошо было вместе, но вдруг девушка, задумавшись, сказала:

— Слушай! Прошедшей ночью мне снилась какая-то необыкновенная река, снилось море... Я стояла у реки, там, где она впадает в море. И мне было так страшно, так страшно... я не знаю сама отчего. Смотрю я и вижу: ни в море, ни в реке нет воды, — вместо воды кости — кости Будды; и колышутся они как волны... Потом мне вдруг показалось, будто я дома; и будто ты подарил мне прекрасного шелка для кимоно; и кимоно будто уж сшито... Я надела его и удивилась: сначала ткань отливала разными цветами, а тут стала белой, — я по глупости сложила ее наизнанку, — так, как шьют саваны... Потом я будто отправилась ко всем родным проститься с ними; я всем говорила, что ухожу в меидо; все спрашивали меня: почему? А я не могла им ответить...

— Это хорошо, — успокоил ее Таро, — видеть мертвых во сне — значит счастье. Может быть это предзнаменование нашего обручения?!

Девушка ничего не ответила и не улыбнулась. Некоторое время молчал и Таро, потом произнес:

— А если ты думаешь, что это недобрый сон, то расскажи его шепотом пантовому кусту в саду, — тогда он не сбудется...

А вечером того же дня отец Таро получил известие о том, что О-Иоши будет женой Окацаки.

О-Тама была очень умна и редко ошибалась в расчетах. Она принадлежала к породе людей, всегда во всем успевающих, пользующихся слабостью и глупостью людской и извлекающих из своих ближних всевозможную для себя выгоду. Делалось это О-Тамой просто, естественно. Весь опыт ее предков-крестьян — терпение, хитрость, житейская дальновидность, сообразительность, расчетливость — соединились в ее необразованном уме. Это был совершенный в своем роде механизм и действовал безупречно в том кругу, из которого вышел, и с теми людьми, которые были близки ему по происхождению.

В настоящем же случае дело касалось натуры совершенно иной, недоступной O-Таме, потому что в переживаниях ее предков-крестьян не было ключа для понимания ее. О-Тама не верила в тонкое различие между дочерью самурая и крестьянкой, она не понимала его. Для нее не существовало коренных различий между военным и земледельческим классом, кроме внешнесословных, созданных законами и обычаями. А законы и обычаи, по ее мнению, никуда не годились. Законам и обычаям она приписывала вину в беспомощности и неразумности самураев и втайне презирала всех дворян. Она видела, что неспособность к тяжелой работе и полное отсутствие житейской мудрости повергла их в нищету, видела, что пенсии, дарованные им правительством, вырывались из рук их хитрыми дельцами из низших классов. Она презирала слабость и неспособность, и в ее глазах зеленщик-разносчик был выше любого дворянина, в старости прибегающего к помощи тех, которые раньше при виде его снимали обувь и падали ниц. По ее мнению, О-Иоши ничего не выигрывала от того, что в ее жилах текла самурайская кровь. Хрупкость и нежность девочки она приписывала ее дворянскому происхождению, которое считала несчастием. Она читала в душе О-Иоши лишь постольку, поскольку это возможно тому, кто сам не принадлежит к культурному классу; она, например, понимала, что ненужной строгостью с нее ничего не возьмешь, и эта черта ей даже нравилась в падчерице. Но в душе О-Иоши были еще другие изгибы, недоступные ее мачехе.

Девушка глубоко чувствовала всякую несправедливость, но скрывала это чувство; в ней было непоколебимое самоуважение и скрытая сила воли, способная пересилить всякую боль. Поэтому спокойствие и покорность, с которыми она приняла известие о своем предстоящем браке с Окацаки, сбила мачеху с толку; О-Тама ждала открытого сопротивления.

Она ошиблась. Сначала девушка побледнела, как полотно; но в следующее же мгновение она покраснела, улыбка показалась на ее лице; она поклонилась и в изящных словах заговорила о детской покорности и уважении и о своей готовности во всем подчиниться родительской воле. О-Тама была приятно разочарована.

И в дальнейшем поведении девушки не было и намека на скрытую обиду. О-Тама была так рада, что выдала ей свои тайны, рассказала кое-что из комедии, разыгранной с Окацаки, и поведала ей, на какие громадные жертвы должен был согласиться старик. К избитым словам, какие всегда говорят девушке, обреченной на замужество с нелюбимым стариком, мачеха прибавила несколько действительно неоценимых советов, как в будущем вести себя с мужем. Имя Таро не было ни разу упомянуто. За советы девушка, как подобало, поблагодарила с миловидным поклоном. Советы были действительно неоценимы: всякая деревенская девушка, обученная такой опытной учительницей, вероятно снесла бы совместную жизнь с Окацаки. Но О-Иоши была только наполовину крестьянкой. Смертельная бледность при вести о ее печальной судьбе и потом внезапная краска были вызваны двумя ощущениями, о которых О-Тама не имела ни малейшего представления; они были слишком сложны для ее расчетливого ума.

Когда девушка поняла полное отсутствие нравственного чутья у мачехи и всю безнадежность, всю бесполезность протеста, поняла, что она бесповоротно продана ненавистному старику единственно ради ненужной наживы, поняла всю жестокость и позор этого торга, — ее охватил бессильный ужас. Но почти в то же мгновение в ней блеснуло сознание необходимости мужественно принять на себя все, —