Даниэль Дефо - Радости и горести знаменитой Молль Флендерс (пер.П. Канчаловский) Страница 16

Дѣйствительно, прошло не много времени, какъ дѣла наши измѣнились къ худшему, и что всего было хуже, мужъ мой сталъ капризенъ, ревнивъ и непріятенъ, а я на столько же стала нетерпѣлива съ нимъ, на сколько онъ былъ несправедливъ и неразсудителенъ въ своемъ обращеніи со мной. Наши отношенія такъ обострились и мы зашли такъ далеко, что я наконецъ потребовала отъ него исполненія его обѣщанія, которое онъ далъ мнѣ въ то время, когда я согласилась оставить для него Англію, и которое заключалось въ томъ, что если мнѣ не понравится жизнь здѣсь, то я возвращусь на родину, объявивъ ему объ этомъ за годъ впередъ, съ тѣмъ, чтобы онъ могъ устроить свои дѣла.

Я говорю, что я потребовала отъ него исполненія этого обѣщанія и, надо признаться, потребовала не въ особенно любезной формѣ, какъ легко себѣ это представить: я объясняла ему, что онъ очень дурно обходится со мной, а у меня нѣтъ здѣсь друзей, которые могли бы справедливо разсудить насъ, что онъ ревнуетъ меня безъ всякаго повода и что нашъ отъѣздъ въ Англію измѣнитъ эти отношенія.

Я такъ рѣшительно настаивала на своемъ требованіи, что ему оставалось или сдержать свое слово или отказаться отъ него; и не смотря на то, что онъ пустилъ въ дѣло всю свою хитрость, призвавъ на помощь мать и другихъ наперсниковъ съ цѣлью убѣдить меня измѣнить свое рѣшеніе, но всѣ ихъ попытки были напрасны, такъ какъ сущность рѣшенія лежала въ моемъ сердцѣ, а послѣднее стало совершенно чуждымъ моему мужу. Я находила тысячи предлоговъ избѣгать его ласкъ, боясь болѣе всего беременности, которая навѣрное могла помѣшать моему отъѣзду или по крайней мѣрѣ замедлить его.

Наконецъ моя настойчивость вывела его изъ себя и онъ принялъ быстрое и роковое рѣшеніе: онъ объявилъ, что вообще мы не можемъ ѣхать въ Англію, что хотя онъ и далъ мнѣ обѣщаніе, но что при настоящихъ условіяхъ было бы безрасудно исполнить его, это значило разстроить всѣ наши дѣла, разорить семью и довести ее почти до гибели; такимъ образомъ я не должна больше требовать отъ него исполненія этого обѣщанія, такъ какъ ни одна женщина въ мірѣ, принимающая сколько нибудь близко къ сердцу интересы своей семьи и мужа, не станетъ этого требовать.

Говорятъ, что если женщина вобьетъ себѣ что нибудь въ голову, то ее трудно заставить измѣнить свое рѣшеніе; дѣйствительно я не переставала изыскивать средства сдѣлать возможнымъ мой отъѣздъ и, наконецъ, предложила мужу отпустить меня одну. Это предложеніе возмутило его до послѣдней степени; онъ объявилъ мнѣ, что въ его глазахъ я не только жестокая женщина, но и самая извращенная и безчувственная мать, что онъ не понимаетъ, какъ я могу безъ ужаса допустить мысль бросить дѣтей и никогда не увидѣть ихъ больше. Все это было бы вѣрно, если бы теперь я не сгорала единственнымъ желаніемъ не видѣть больше никогда ни мужа, ни дѣтей; что касается упрека въ моей извращенности, то мнѣ было бы не трудно снять съ себя этотъ упрекъ, мнѣ, которая слишкомъ глубоко чувствовала свой позоръ и сознавала, что едва ли на свѣтѣ существовала болѣе извращенная любовная связь, чѣмъ моя съ нимъ.

Такъ или иначе, но не было никакой возможности привести къ соглашенію моего мужа. Онъ очень дурно относился къ моему поведенію и дѣйствительно имѣлъ на это основанія. Я наотрѣзъ отказалась жить съ нимъ и пользовалась всякимъ случаемъ увеличить, такъ сказать, брешь въ нашихъ отношеніяхъ, такъ что однажды онъ объявилъ мнѣ, что ему остается одно: признать меня съумашедшей и посадить въ домъ умалишенныхъ. Это привело меня къ рѣшенію во что бы ни стало раскрыть мою тайну, но какъ это сдѣлать и кому первому передать ее, оставалось для меня неразрѣшимымъ вопросомъ до тѣхъ поръ, пока между мной и мужемъ не случилось новой ссоры. Началось съ того, что онъ заговорилъ со мной о невозможности моего отъѣзда въ Англію. Я защищала свое рѣшеніе и, какъ всегда бываетъ въ семейныхъ ссорахъ, когда одно жесткое слово ведетъ за собой другое, мы разгорячились; онъ сказалъ мнѣ, что я веду себя съ нимъ не какъ съ мужемъ, и говорю о дѣтяхъ не какъ мать, и потому онъ не можетъ относиться ко мнѣ какъ къ женѣ; онъ испробовалъ все, онъ былъ со мной нѣженъ и добръ, онъ велъ себя какъ достойный мужъ и христіанинъ; онъ думалъ измѣнить мой характеръ, но я обращаюсь съ нимъ какъ съ собакой, какъ съ самымъ презрѣннымъ и совершенно постороннимъ человѣкомъ, и хотя всякое насиліе возбуждаетъ въ немъ глубокое отвращеніе, тѣмъ не менѣе онъ поставленъ въ необходимость прибѣгнуть теперь къ такимъ мѣрамъ, которыя заставятъ меня вернуться къ своимъ обязанностямъ.

Эти слова взбунтовали во мнѣ кровь; я никогда не приходила въ такое раздраженіе и сказала ему, что какія бы мѣры онъ ни принялъ, будетъ ли это насиліе или любовь, я презираю все, я рѣшила во что бы то ни стало уѣхать въ Англію; что же касается моихъ отношеній къ нему и дѣтямъ, то въ основѣ ихъ лежитъ быть можетъ обстоятельство, котораго онъ еще не знаетъ; однако же, пользуясь случаемъ, я замѣчу только одно: что онъ не имѣетъ права быть моимъ законнымъ мужемъ, также какъ наши дѣти не могутъ считаться законными дѣтьми, вотъ почему я не въ силахъ заботиться о нихъ больше, чѣмъ я забочусь.

Надо признаться, взглянувъ на него, я пожалѣла о томъ, что сказала; онъ совершенно измѣнился въ лицѣ, поблѣднѣлъ, какъ смерть, и не могъ выговорить слова, какъ будто пораженный молніей. Я думала, что онъ упадетъ въ обморокъ. Съ нимъ сдѣлался приливъ, онъ дрожалъ, капли пота катились по его лицу, а между тѣмъ лицо было холодно какъ ледъ, словомъ онъ пришелъ въ такое состояніе, что необходима была серьезная помощь; когда онъ нѣсколько пришелъ въ себя, у него началась тошнота, мы уложили его въ постель, на другой день утромъ у него появилась жестокая лихорадка.

Онъ медленно поправлялся, и, когда ему стало лучше, то разъ онъ подозвалъ меня къ себѣ и сказалъ, что послѣднія мои слова нанесли ему смертельную рану и что онъ хочетъ предложить мнѣ только одинъ вопросъ. Я прервала его, говоря, что меня глубоко огорчаетъ моя горячность, которая заставила меня зайти такъ далеко; я вижу какъ ужасно подѣйствовали на него мои слова, но теперь умоляю его не требовать ихъ объясненія. Я увѣрена, что это объясненіе только ухудшитъ его положеніе.

Но теперь дѣла зашли такъ далеко, что дальше нельзя было скрывать тайну, и мой мужъ самъ доставилъ мнѣ случай снять съ себя это страшное бремя; три или четыре недѣли онъ неотступно просилъ меня сказать ему только одно, хотѣла ли я своими словами разсердить его, или они дѣйствительно имѣютъ какое нибудь основаніе. Я была непреклонна и отказывалась отъ всякихъ объясненій, до тѣхъ поръ пока онъ не согласится отпустить меня въ Англію; на это онъ отвѣтилъ, что, пока онъ живъ, онъ не согласится отпустить меня. Тогда я сказала, что если такъ, то я должна объявить ему, что отъ меня вполнѣ зависитъ не только получить, когда захочу, его согласіе, но даже устроить такъ, что онъ самъ станетъ умолять меня уѣхать; послѣднія слова въ конецъ разожгли его любопытство.

Послѣ этого онъ разсказалъ всю исторію матери и заставилъ ее вывѣдать у меня истину, причемъ, надо отдать ей справедливость, она пустила въ ходъ всю свою изобрѣтательность, чтобы достигнуть цѣли; но я сразу остановила ее, говоря, что вся тайна заключается въ ней самой и что мое уваженіе къ ней заставляетъ меня скрывать эту тайну, вообще же я объявила, что больше ничего не могу сказать и умоляю ее не настаивать.

Эти слова привели ее въ крайнее изумленіе, она не знала что говорить и думать; затѣмъ, не обращая вниманія на зародившееся въ ней подозрѣніе и дѣлая видъ, что принимаетъ мои слова за извѣстную тактику, она снова начала говорить со мной по поводу своего сына, изыскивая средства помирить меня съ нимъ. Наконецъ я сдѣлала видъ, что уступаю ей и сказала: «хорошо; извольте, я открою вамъ тайну великой важности, если только вы дадите мнѣ торжественное обѣщаніе, что безъ моего согласія вы никогда не разскажете ее своему сыну».

Невозможно описать ея изумленіе при моихъ словахъ; она, если бы могла, охотно не повѣрила этой исторіи, понимая, какой переворотъ угрожаетъ семьѣ; но всѣ подробности такъ согласовались съ тѣми событіями, которыя она передавала мнѣ сама и которыя теперь она охотно готова была отрицать, что ей не оставалось ничего другого дѣлать, какъ молча броситься ко мнѣ на шею и начать нѣжно цѣловать меня. Долго она не могла выговорить слова, наконецъ бѣдная старуха жалобно закричала:

— Несчастное дитя мое! Какой рокъ принесъ тебя сюда и бросилъ въ объятія моего сына! Ужасная дочь! мы погибли! ты жена своего родного брата и имѣла отъ него трехъ дѣтей, дѣтей отъ одной плоти и крови! мой сынъ и моя дочь жили какъ мужъ и жена! Какое безуміе! Какая несчастная семья! Что намъ дѣлать? Что говорить? Ахъ, Боже мой, что намъ дѣлать?