Эрих Ремарк - Возлюби ближнего своего Страница 19

Они сидели и слушали. Прошло много времени, наконец из соседней комнаты вышел Браун.

— Все, — сказал он. — Она не очень страдала. Узнала только, что ребенок жив. Мы успели ей это сказать.

Все трое поднялись.

— Мы должны снова перенести ее сюда, — сказал Браун. — Нам не разрешат оставить ее в соседней комнате.

Женщина, побледневшая и сразу как-то похудевшая, лежала среди кровавых платков, тампонов, ведер, сгустков крови и ваты. Ее лицо изменилось, стало строгим и равнодушным ко всему. Как-то странно было видеть хлопотавшего около нее врача — жизнерадостного мужчину, из которого энергия так и била ключом.

— Дверь нужно запереть, — сказал врач. — Будет лучше, если другие ее не увидят. Нам и так досталось слишком много, не правда ли, маленькая женщина?

Рут покачала головой.

— Вы держались храбро. Не пикнули. Вы знаете, Браун, что я сейчас бы хотел? Повеситься. Просто повеситься на ближайшем окне.

— Вы спасли ребенку жизнь. Это было сделано блестяще.

— Повеситься. Вы понимаете? Я знаю: мы сделали все, что могли. Что мы бываем и бессильны. И тем не менее, мне хочется повеситься!

Он ожесточенно стал тереть себе шею. Его лицо стало потным и красным.

— Двадцать лет я уже занимаюсь этим делом. И каждый раз, как меня постигнет неудача, я хочу повеситься. С ума можно сойти! — Он повернулся к Керну. — Достаньте сигарету из левого кармана пиджака и суньте мне в рот. Да, маленькая женщина, я знаю, о чем вы думаете. Ну, а теперь огня. Я иду мыться. — Он уставился на резиновые перчатки, словно они были виноваты во всем и, тяжело ступая, направился в ванную.

Они вынесли мертвую вместе с кроватью в коридор, а оттуда — снова в ее комнату. В коридоре стояло несколько человек, которые жили в большой комнате.

— Ее нельзя было отвезти в клинику? — спросила какая-то тощая женщина с шеей, словно у индюка.

— Нет, — ответил Марилл. — Мы бы это сделали.

— А теперь она останется здесь, всю ночь! Рядом с мертвецом никто не сможет заснуть.

— Ну, тогда бодрствуйте, бабуся, — ответил Марилл.

— Я не бабуся.

— Это видно.

Женщина бросила на него злобный взгляд.

— А кто приведет комнату в порядок? Ведь этот запах никогда не выветрится. Вы бы лучше использовали комнату номер десять, на той стороне.

— Посмотрите, — сказал Марилл, обращаясь к Рут. — Эта женщина умерла. А она была нужна ребенку, и мужу, наверное, тоже. А вот эта бесплодная доска живет. И будет жить назло своим современникам, по всей вероятности, до глубокой старости. Это одна из загадок, на которую нельзя получить ответа.

— Все злое — более твердое, оно дольше выдерживает, — мрачно ответила Рут.

Марилл взглянул на нее.

— Вы это уже знаете? Откуда?

— В наше время это легко понять.

Марилл ничего не ответил. Он только посмотрел на нее. Вернулись оба врача.

— Ребенок у хозяйки, — сказал врач с лысиной. — За ним заедут. Я сейчас сообщу о нем по телефону, о женщине — тоже. Вы ее знали?

Марилл покачал головой.

— Она приехала несколько дней назад. Я только один раз разговаривал с ней.

— Может, у нее есть документы. Тогда их нужно будет сдать.

— Я посмотрю.

Врачи ушли. Марилл порылся в чемодане умершей. Там были только детские вещи: голубое платьице, немного белья и детские погремушки. Марилл снова уложил вещи:

— Странно, но кажется, что вещи тоже внезапно умерли вместе с ней.

В сумочке он нашел паспорт и свидетельство, выданное полицией Франкфурта-на-Одере. Он поднес их к свету.

— Катарина Хиршфельд, урожденная Бринкман, из Мюнстера, родилась 17 марта 1901 года.

Он поднялся и взглянул на умершую — светлые волосы, узкое решительное лицо, характерное для вестфальцев.

— Катарина Хиршфельд, урожденная Бринкман.

Он снова взглянул на паспорт.

— Действителен еще три года, — пробормотал он. — Три года жизни для другого. Для похорон будет достаточно и полицейского свидетельства.

Он положил документы в карман.

— Я сделаю все, что нужно, — сказал он Керну. — И позабочусь о свечке. Я не знаю… может, стоит посидеть немного рядом с ней. Хотя ей это уже и не поможет, но, странно: у меня такое чувство, что с ней надо немного посидеть.

— Я останусь, — ответила Рут.

— Я тоже, — добавил Керн.

— Хорошо. Тогда я зайду позже и сменю вас.

Луна засветила ярче. Наступила ночь, необъятная и темно-синяя. Она заполнила комнату запахами земли и цветов.

Керн и Рут стояли у окна. Керну казалось, будто он находился где-то далеко-далеко, а сейчас вернулся.

В нем остался лишь страх перед криками роженицы и перед ее вздрагивающим, истекающим кровью телом. Он слышал рядом с собой тихое дыхание девушки и видел ее мягкие юные губы. И внезапно он понял, что и она принадлежала этому — этой мрачной тайне, которая окружала любовь кольцом ужаса: он знал, что и ночь принадлежала этому, и цветы, и этот сильный запах земли, и нежные звуки скрипки над крышами; он знал, что если он сейчас обернется, то на него уставится в мерцающем свете свечи бледная маска смерти, — и тем сильнее почувствовал он тепло под своей кожей, которое заставило его задрожать и снова искать тепла, только тепла…

Словно чья-то чужая рука взяла его руку и положила ее на юное плечо рядом с ним…

7

Марилл сидел на цементной террасе отеля и обмахивался газетой.

Перед ним лежало несколько книг.

— Идите сюда, Керн, — крикнул он. — Приближается вечер. В это время зверь ищет одиночества, а человек — общества. Как поживает ваше разрешение на пребывание в стране?

— Продлили на неделю. — Керн присел рядом с ним.

— Неделя в тюрьме — это большой срок, неделя на свободе — маленький. — Марилл ударил по книгам, лежавшим перед ним. — Эмиграция заставляет повышать образование. На старости лет я еще занимаюсь английским и французским.

— Временами я не могу слышать слова «эмигрант», — угрюмо сказал Керн.

Марилл засмеялся.

— Чепуха! Вы находитесь в чудесном обществе. Данте был эмигрантом. Шиллер должен был удирать. Гейне, Виктор Гюго. Это лишь некоторые. Взгляните-ка на небо. Видите эмигрантку Луну — нашу бледнолицую сестрицу? Да и матушка Земля в солнечной системе — тоже эмигрантка. — Он подмигнул Керну. — Может, лучше, если б всей этой эмиграции не было? А вместо людей существовали бы только горящий газ да пятна на солнце. Такой вариант вас устраивает?

— Нет, — ответил Керн.

— Правильно. — Марилл снова начал обмахиваться газетой, — Вы знаете, о чем я только что читал?

— О том, что в засухе виноваты евреи.

— Нет.

— О том, что осколок гранаты в животе — истинное счастье для настоящего мужчины.

— Тоже нет.

— О том, что все евреи с жадностью накапливают состояния, и поэтому все они — большевики.

— Неплохо. Дальше.

— О том, что Христос был арийцем. Внебрачным сыном германского легионера.

Марилл засмеялся.

— Нет, вы не отгадаете. Я читал брачные предложения. Послушайте-ка! «Где тот дорогой симпатичный мужчина, который хочет сделать меня счастливой? Женщина с глубокой душой, достойным, благородным характером, любящая все доброе и прекрасное и имеющая первоклассные знания в руководстве отелем, ищет родственную натуру в возрасте тридцати пяти — сорока лет, с хорошим заработком». — Марилл поднял глаза. — В возрасте тридцати пяти — сорока! Сорок один уже исключается. Вот это уверенность, правда? Или вот еще. «Где мне найти Тебя, мое Дополнение! Проницательная, веселого нрава леди и домашняя хозяйка, не разбитая повседневной жизнью, темпераментная и душевная, обладающая внутренней красотой и пониманием товарищества, желает найти себе джентльмена с достаточным доходом, любящего искусство и спорт, и в то же время — хорошего супруга», — прекрасно, правда? Или возьмите вот это: «Одинокий человек пятидесяти лет, но выглядящий моложе, чувствительный, круглый сирота…» — Марилл остановился. — Круглый сирота. В пятьдесят-то лет! Достойное сожаления существо — этот наивный пятидесятилетний!

— Вот, мой дорогой! — Он протянул газету Керну. — Две страницы! Каждую неделю целых две страницы, и только в одной газете! Вы только посмотрите на заголовки, тут все дышит любовью, добротой, товариществом, дружбой! Настоящий рай! Эдем в пустыне политики! Это оживляет и освежает. Сразу видно, что в наши жалкие времена есть еще много хороших людей. Такие вещи возвышают, правда?

Он отбросил газету.

— Почему бы не написать так: комендант концентрационного лагеря с нежным сердцем и глубокой душой…

— Он наверняка считает себя таким, — сказал Керн.

— Конечно. Чем примитивней человек, тем больше он собой доволен. Посмотрите на предложения. — Марилл ухмыльнулся. — Какая пробивная сила! Какая уверенность! Сомнение и терпимость — это черты интеллигентных людей. Поэтому они и продолжают погибать. Сизифов труд… Одно из самых глубоких изречений человечества.