Владимир Набоков - Смех в темноте [Laughter In The Dark] Страница 19

— Полегче! — сказала она довольно резко.

— Вот что, — проговорил Альбинус, — вы садитесь, закажите кофе, а я должен… хм… пойти позвонить по телефону, — совсем вылетело из головы.

— Пожалуйста, не уходи, — сказала Марго и встала.

— Нет, дело срочное, — настаивал он, сутулясь, стараясь сделаться как можно меньше (Ирма меня видела или нет?). — Если меня задержат, не волнуйся. Извините, пожалуйста, Рекс.

— Я прошу тебя остаться, — тихо повторила Марго.

Но он не обратил внимания ни на ее странный взгляд, ни на румянец, ни на подергивание губ. Еще больше сгорбившись, он поспешно протискался к выходу.

Наступило минутное молчание, и Рекс глубоко вздохнул.

— Enfin seuls[57], — сказал он торжественно.

Они сидели рядом в своей дорогой ложе за чисто накрытым столиком. Внизу, сразу за барьером, ширилась огромная ледяная арена. Оркестр играл бьющий по ушам цирковой марш. Пустынный еще лед отливал маслянисто-сизым блеском. Воздух был одновременно и горячим, и холодным.

— Теперь ты понимаешь? — вдруг спросила Марго, сама едва зная, что спрашивает.

Рекс хотел было ответить, но тут вся исполинская зала затрещала рукоплесканиями. Он завладел под столиком ее маленькой горячей рукой. Марго почувствовала, что на глаза наворачиваются слезы, но руки не отняла.

На лед вылетела девушка в белом трико и короткой серебристой юбке, подол которой был украшен пухом, пробежала на носочках коньков и, разогнавшись, описала прелестную кривую, сделала пируэт, а затем, развернувшись, укатила прочь.

Ее блестящие коньки скользили молниеносно и резали лед с мучительным звуком.

— Ты меня бросил, — начала Марго.

— Да, но я же вернулся. Не реви, крошка. Ты давно с ним?

Марго попыталась заговорить, но в зале опять поднялся гул; она облокотилась на стол, придавив пальцами виски.

Под гогот, гам и гул голосов игроки неторопливо выезжали на лед: сперва шведы, затем немцы. Вратарь гостей[58], в ярком свитере и с огромными кожаными щитами на голенях, плавно полз к своим крохотным воротам.

— …он собирается с ней разводиться. Ты понимаешь, как ты появился некстати…

— Какая чушь. Неужели ты думаешь, что он женится на тебе?

— А ты вот помешай, тогда не женится.

— Нет, Марго, он этого никогда не сделает.

— А я тебе говорю, что сделает.

Они неслышно шевелили губами, но так было кругом шумно, что в человеческом лае потонула их внезапная ссора. Толпа ревела от возбуждения, а там, на льду, ловкие клюшки преследовали шайбу, били по ней, подцепляли ее или передавали друг дружке, а то и упускали и сцеплялись во время внезапного столкновения. Голкипер, охранявший свой пост, упруго ездил на месте, сжавши так ноги, что щиты сливались в одну поверхность.

— …это ужасно, что ты вернулся. Ты же по сравнению с ним нищий. Боже мой, теперь я знаю, что все будет испорчено.

— Пустяки, пустяки, мы будем крайне осторожны!

— Я с ума схожу, — сказала Марго, — увези меня отсюда, из этого гула. Он, видно, уже не вернется, а если вернется, черт с ним.

— Пойдем ко мне. Ты должна пойти, не будь дурой. Ненадолго. Через час будешь уже дома.

— Замолчи. Я рисковать не намерена. Я обрабатываю его столько месяцев, а он только сейчас дозрел. Неужели ты всерьез ожидаешь, что я сейчас все просто так брошу?

— Он не женится, — сказал Рекс убежденно.

— Ты меня отвезешь домой или нет? — спросила она, едва не сорвавшись на крик, а в мыслях мелькнуло: «В таксомоторе дам ему себя поцеловать».

— Господи, как это ты вынюхала, что у меня в кармане пусто?

— Ах, это видно по твоим глазам, — сказала она и прижала к ушам ладони, так как шум поднялся нестерпимый, — забили гол. Шведский вратарь лежал на льду, выбитая палка, тихо крутясь, скользила в сторону, словно потерянное весло.

— Знаешь, я тебе вот что скажу: не откладывай, Марго, не теряй даром времени. Это случится неизбежно — рано или поздно. Пойдем. Из моего окна открывается отличный вид, когда штора опущена.

— Еще одно слово, и я уеду домой одна.

Когда они протискивались мимо лож, обходя их сзади, Марго вдруг вздрогнула и сдвинула брови. На нее смотрел толстый господин в роговых очках — взгляд его выражал отвращение. Рядом с ним сидела девочка и, уставившись в огромный бинокль, следила за игрой.

— Обернись, — сказала Марго своему спутнику. — Видишь этого толстяка и девочку? Это его шурин и дочка. Понимаю, почему мой трус улизнул. Жалко, что я не заметила их раньше. Толстяк мне раз изрядно нагрубил, и если б ему кто-нибудь всыпал…

— А ты еще говоришь о браке, — прокомментировал Рекс, идя за ней вниз по лестнице. — Никогда он не женится. А теперь слушай, милочка. Хочу сделать тебе новое предложение. Последнее и окончательное.

— Что же ты предлагаешь? — спросила Марго недоверчиво.

— Я тебя, так уж и быть, отвезу домой, только за таксомотор, милочка, придется тебе заплатить.

19

Поль проводил ее взглядом, и складки жира у него на затылке стали при этом свекольно-красными. Добродушный от природы человек, он без колебаний проделал бы с Марго ту самую операцию, которой она готова была подвергнуть его самого. Он подивился, кто ее спутник и где Альбинус, он чувствовал, что тот где-то поблизости, и мысль о том, что девочка может внезапно его увидеть, была для него непереносима. Свисток судьи, означавший окончание игры, был большим облегчением; теперь можно было сбежать, прихватив с собой Ирму.

Когда приехали домой, Ирма выглядела усталой — только кивала на вопросы о матче и лучилась той особенной, слегка таинственной улыбкой, которая принадлежала к самым очаровательным ее свойствам.

— Самое удивительное, как они не устают так бегать по льду, — сказал Поль.

Элизабет задумчиво взглянула на него. Потом обратилась к дочке.

— Спать, спать, — сказала она.

— Ах, нет, — сонно возразила Ирма.

— Что ты, полночь. Как же можно?

— Скажи, Поль, — спросила Элизабет, когда девочку наконец удалось уложить, — у меня почему-то чувство, что произошло там что-то, мне было так беспокойно дома. Поль, скажи мне!

— Мне нечего сказать, — ответил он, покрывшись вдруг ярким румянцем.

— Никаких встреч? — настаивала она. — Наверное?

— Откуда ты взяла? — пробормотал он, основательно смущенный прямо какой-то телепатической впечатлительностью, которая развилась у Элизабет после расставания с мужем.

— Я всегда этого боюсь, — прошептала она тихо, склонив голову.

На другое утро Элизабет проснулась оттого, что бонна вошла в комнату, держа в руках градусник.

— Ирма больна, сударыня, — лихо объявила она. — Вот — тридцать восемь и пять.

— Тридцать восемь и пять, — повторила Элизабет, а в мыслях мелькнуло: «Ну вот, недаром я вчера беспокоилась».

Она выскочила из постели и поспешила в детскую. Ирма лежала навзничь и блестящими глазами глядела в потолок.

— Там рыбак и лодка, — сказала она, показывая на потолок, где лучи лампы образовали какие-то узоры (было еще очень рано, и шел снег).

— Горлышко болит, моя лапочка? — спросила Элизабет, которой все никак не удавалось справиться со своим халатом. Потом она с беспокойством наклонилась к остренькому лицу дочери.

— Боже мой, какой лоб горячий! — воскликнула она, откидывая со лба Ирмы легкие, бледные волосы.

— И еще тростинки — одна, две, три, четыре тростинки, — тихо проговорила Ирма, по-прежнему глядя вверх.

— Надо позвонить доктору, — сказала Элизабет.

— Ах, сударыня, нет нужды, — возразила бонна. — Я дам ей горячего чаю с лимоном и аспирину. Все сейчас больны гриппом.

Элизабет постучала к Полю. Тот как раз брился, и так, с намыленными щеками, он вошел к Ирме. Поль постоянно умудрялся порезаться — даже безопасной бритвой, — и сейчас у него на подбородке расплылось сквозь пену ярко-красное пятно.

— Земляника со взбитыми сливками, — тихо произнесла Ирма, когда он нагнулся над ней.

Доктор явился под вечер, сел на край Ирминой постели и, глядя в угол, стал считать ее пульс. Ирма рассматривала белые волоски во впадине его мудрено устроенного уха и извилистую жилу на розовом виске.

— Так-с, — произнес доктор, посмотрев на нее поверх очков. Он велел ей сесть, и Элизабет помогла снять рубашку. Ирма была очень беленькая и худенькая, у нее сильно выпирали лопатки. Доктор приложил ей к спине стетоскоп, тяжело дыша и прося ее дышать тоже.

— Так-с, — сказал он опять.

Потом он стал трамбовать ей стетоскопом грудь и щупать ледяными пальцами живот. Наконец он разогнулся, потрепал ее по головке, помыл руки, поправил засученные рукава рубашки, и Элизабет повела его в кабинет, где он, уютно усевшись, отвинтил колпачок своего самоструйного пера и стал писать рецепты.

— Да, грипп, — сказал он. — Повсеместно. Вчера даже отменили концерт. Заболела и певица, и ее аккомпаниатор.