Владимир Набоков - Смех в темноте [Laughter In The Dark] Страница 20

На другое утро температура заметно понизилась. Зато Поль чувствовал себя скверно, хрипел и поминутно сморкался, однако отказался лечь и даже поехал, как обычно, в свою контору. Бонна тоже чихала.

Вечером, когда Элизабет вынула теплую стеклянную трубочку из-под мышки у дочери, она с радостью увидела, что ртуть едва перешла через красную черточку жара. Ирма прищурилась от света и потом повернулась к стенке. В комнате потемнело. Было тепло, уютно и немножко сумбурно. Она вскоре заснула, но проснулась среди ночи от ужасно неприятного сна. Хотелось пить. Ирма нащупала на столике рядом липкий стакан с лимонадом, выпила и поставила обратно, почти без звона, тихо причмокивая губами.

В спальне было как будто темнее, чем обыкновенно. За стеной надрывно и как-то восторженно храпела бонна. Ирма послушала этот храп, а потом стала ждать дружеского рокота электрического поезда, который как раз вылезал из-под земли неподалеку от дома. Но рокота все не было. Вероятно, было слишком поздно, и поезда уже не шли. Она лежала с открытыми глазами, и вдруг донесся с улицы знакомый свист на четырех нотах. Так свистел ее отец, когда вечером возвращался домой, — просто предупреждая, что сейчас он и сам появится и можно велеть подавать ужин. Ирма отлично знала, что это сейчас свищет не отец, а человек, который вот уже недели две, как повадился ходить в гости к даме, жившей на четвертом этаже, — Ирме поведала об этом дочка швейцара и показала ей язык, когда Ирма резонно заметила, что глупо приходить так поздно. Она знала также, что не нужно распространяться об отце, который поселился отдельно со своей маленькой подругой, — это Ирма узнала из разговора двух дам, спускавшихся по лестнице впереди нее.

Свист под окном повторился. Ирма подумала: «Кто знает? Может быть, это все-таки отец? И его никто не впускает, и говорят нарочно, что это чужой».

Она откинула одеяло и на цыпочках подошла к окну. По дороге она толкнула стул, и что-то мягкое (ее слоник) с грохотом и писком упало, но бонна продолжала трубить как ни в чем не бывало. Когда она открыла окно, пахнуло чудесным морозным воздухом. На мостовой, в темноте, стоял человек и глядел вверх. Она довольно долго смотрела на него — к ее большому разочарованию, это не был отец. Человек все стоял и стоял. Потом он повернулся и ушел. Ирме стало жалко его. Она так закоченела, что едва хватило сил запереть окно. Вернувшись в постель, она никак не могла согреться. Наконец она уснула, и ей приснилось, что она играет с отцом в хоккей. Он улыбнулся, поскользнулся и с размаху сел на лед, и с головы его свалился цилиндр, и тогда она тоже упала. Лед ужасно колол, а встать невозможно, и к тому же ее клюшка, изогнувшись, словно гусеница, куда-то уползла.

Утром у нее было сорок и три десятых, лицо стало синевато-серым, и она жаловалась на боль в боку. Доктора вызвали немедленно.

У больной был пульс сто двадцать, грудь, выстукиваемая пальцем там, где было больно, издавала глухой звук, а стетоскоп обнаружил сухие хрипы. Доктор велел немедленно облечь ее в тугой компресс, назначил фенацетин и успокоительное. Элизабет вдруг почувствовала, что сходит с ума, что после всего происшедшего судьба просто не имеет права так ее мучить. С большим трудом она взяла себя в руки, когда прощалась с доктором. Перед уходом он еще раз заглянул к бонне, которая прямо сгорала от жара, но у этой здоровенной женщины ничего не было серьезного.

Поль проводил доктора до прихожей и простуженным голосом, стараясь говорить шепотом, спросил, грозит ли жизни Ирмы опасность.

— Я еще сегодня заеду, — ответил доктор, взвешивая слова.

«Все то же самое, — думал старик Ламперт, сходя по лестнице. — Те же вопросы, те же умоляющие взгляды». Он посмотрел в записную книжку и сел в автомобиль, громко захлопнув дверцу. Минут через пять он уже входил в другую комнату.

Альбинус встретил его в теплой шелковой куртке, которую он имел обыкновение надевать, работая в кабинете.

— Она со вчерашнего дня какая-то кислая, — сказал он озабоченно. — Жалуется, что все болит.

— Жар есть? — спросил Ламперт, думая о том, сказать ли этому обеспокоенному любовнику, что у его дочери пневмония.

— Нет, температуры как будто нет, — сказал Альбинус с тревогой в голосе. — Но я слышал, что грипп без температуры особенно опасен.

(«К чему, собственно, рассказывать? — подумал Ламперт. — Семью он бросил без колебаний. Захотят — известят сами. Нечего мне соваться в это».)

— Ну, ну, — сказал Ламперт, вздыхая, — покажите мне нашу милую больную.

Марго лежала на кушетке, вся в шелковых кружевах, злая и розовая. Рядом сидел, скрестив ноги, Рекс и карандашом рисовал на исподе папиросной коробки ее прелестную голову.

(«Прелестная, слов нет, — подумал Ламперт. — А все-таки в ней есть что-то змеиное».)

Рекс, посвистывая, ушел в соседнюю комнату, и Ламперт приступил к осмотру больной. Маленькая простуда — больше ничего.

— Посидите дома два-три дня, — сказал Ламперт. — Как у вас с кинематографом? Кончили сниматься?

— Ох, слава Богу, кончила! — ответила Марго, томно запахиваясь. — Но в следующем месяце будут нам фильму показывать, я непременно должна быть к тому времени здорова.

(«С другой же стороны, — беспричинно подумал Ламперт, — он с этой шлюшкой погибнет».)

Когда врач ушел, Рекс вернулся к лежащей Марго и продолжал небрежно рисовать, посвистывая сквозь зубы. Альбинус стоял рядом, вскинув голову, и смотрел на ритмический ход его костистой белой руки. Потом он пошел к себе в кабинет дописывать статью о нашумевшей выставке.

— Приятная роль — быть другом дома, — сказал Рекс и усмехнулся.

Марго посмотрела на него и сердито проговорила:

— Да, я люблю тебя, такого урода, — но ничего не поделаешь, сам знаешь…

Он смял коробку, потом бросил ее на стол.

— Послушай, милочка, тебе ведь все-таки когда-нибудь придется ко мне прийти, это совершенно ясно. Мои визиты сюда, конечно, очень веселы и все такое, но таким весельем я уже сыт по горло.

— Во-первых, пожалуйста, говори тише, во-вторых, я вижу, ты будешь доволен только тогда, когда мы сделаем что-то дурацки неосторожное, а ведь он, если хоть что-то заподозрит, меня убьет или выгонит из дому, и будем мы с тобой без гроша.

— Убьет… — усмехнулся Рекс. — Ну и богатая же у тебя фантазия!

— Ах, подожди немножко, я прошу тебя. Ты понимаешь, — когда он на мне женится, мне будет как-то спокойнее, свободнее. Из дома жену так легко не выгонишь. Кроме того, имеется кинематограф, — всякие у меня планы.

— Кинематограф, — усмехнулся Рекс снова.

— Да, вот увидишь. Я уверена, что фильма вышла чудная. Надо ждать. Мне так же невтерпеж, как и тебе, любимый.

Он пересел на край кушетки и обнял ее за плечо.

— Нет, нет, — сказала она, дрожа и жмурясь.

— Только один крохотный поцелуй.

— Самый-самый наикрохотный, — сказала она глухо.

Он нагнулся к ней, но вдруг стукнула дальняя дверь и послышались шаги Альбинуса — по ковру, по паркету, по ковру и снова по паркету.

Рекс хотел выпрямиться, но в тот же миг заметил, что шелковое кружево на плече у Марго захватило пуговицу на его обшлаге. Марго попыталась быстро распутать, Рекс рванул руку, кружево, однако, было плотно. Марго испуганно зашипела, теребя острыми ослепительными ногтями узел, — и тут вошел Альбинус.

— Нет, я не обнимаю фрейлейн Петерс, — невозмутимо сказал Рекс. — Я только хотел поправить подушку и, как видите, запутался.

Марго продолжала теребить кружево, не поднимая ресниц. Положение было чрезвычайно фарсовое, и Рекс наслаждался им до крайности.

Альбинус молча вынул толстый перочинный нож с дюжиной лезвий и приспособлений и открыл одно из них: это оказалась пилочка. Он открыл другое, сломав себе ноготь. Пародия прелестно продолжалась.

— Ради Бога, не зарежьте ее, — восторженно сказал Рекс.

— Пусти, — сказал Альбинус, но Марго крикнула:

— Не смей резать кружево, лучше отпороть пуговицу.

— Стоп, это ведь моя пуговица! — радостно завизжал Рекс.

Был миг, когда оба мужчины как бы навалились на нее. Рекс на всякий случай дернул опять, что-то треснуло, он освободился.

— Пойдемте ко мне в кабинет, — злобно сказал Альбинус.

«Ну-с, надо держать ухо востро», — подумал Рекс и вспомнил прием, который уже однажды помог ему обдурить соперника.

— Садитесь, пожалуйста, — нахмурившись, сказал Альбинус. — То, что я хочу сказать вам, очень важно. Это связано с выставкой «Белая ворона»[59]. Я хотел попросить вас мне помочь, видите ли, я заканчиваю довольно сложную и — гм — тонкую статью, и несколько выставившихся художников разношу в пух и прах.

(«Эге, — подумал Рекс. — Так вот отчего ты такой хмурый! Мрачность мудрого ума? Муки вдохновения? Какая прелесть!»)

— Мне хотелось бы, — продолжал Альбинус, — чтобы вы сделали иллюстрации к моей статье, нарисовали несколько карикатур, подчеркнув то, что я критикую, высмеяв цвет и композицию, — так же, как вы обошлись с Барцело.