Кнут Гамсун - Дети времени (Дети века) Страница 19

– У него есть семья?

– Даже большая: сыновья и дочери.

– И, должно быть, живется не особенно хорошо?

– Нет, хорошо; у него есть средства.

После ужина поручик пошел к себе. Нет повесы, маленького Виллаца; не слыхать ни его ребячьих вопросов, ни пения; рояль молчит в зале.

Виллацу хорошо живется в Англии, он учится многому полезному и хорошему. Он писал, что умеет уже плавать и боксировать, он также играет на рояле и усердно посещает школу.

Эти письма от Виллаца были радостью для отца, и он никогда так не ожидал почты, как теперь. По уговору с Виллацем перед отъездом, письма всегда адресовались матери, чтобы она могла первой прочитывать их. И она каждый раз с радостью распечатывала письмо и громко читала мужу, а потом они много разговаривали. Чтобы избавить жену от такого обязательства, поручик послал однажды жене несколько писем с горничной. Но фру Адельгейд сейчас же попросила мужа к себе.

– Вы не заметили, что сегодня есть письмо от Виллаца?

– Да? От Виллаца! Благодарю вас.

Виллац писал, что понемногу начинает говорить и уже хорошо читает поанглийски. В языке встречается много иностранных слов, а шрифт – латинский. «Иногда тебя очень недостает мне, дорогая мама, потому что в английском языке сорок тысяч слов, и я боюсь, что мне не одолеть. В Англии у нас нет снега, но хотя холодно и сыро, окна всегда открыты ночью, чтобы нас закалить».

У него теперь новый учитель танцев, потому что старый сказал, что вывихнул ногу, но мистер Ксавье Мур говорит, что он не совсем годится. В конце Виллац просил маму кланяться папе и напомнить ему, как весела была их поездка в Англию.

– Премного вам благодарен.

Когда он собрался уходить, она удержала его, говоря:

– Это уже во второй раз, что он вспоминает о поездке в Англию.

– Да, он видел много нового и интересного.

– И я отказалась от такой поездки!

– Вы жалеете? – спросил он с удивлением.

– Да, – ответила она и подошла к окну. Молчание. Она продолжала:

– Если бы я попросила у вас… попросила бы теперь?.. Мне просто невыносимо: он среди чужих людей. Кто такой этот мистер Мур? – спросила она, оборачиваясь к мужу.

– В этом отношении можете быть спокойны, но…

– Открываются окна на ночь… Ну, что за манера заставлять учить сорок тысяч слов, когда и тысячи довольно. У него все спутается в голове.

– Мне кажется, вы правы.

– Я, конечно, не поеду в Ганновер, поеду к нему. Я каждый день раскаивалась в том, что не поехала с ним. Я не хочу домой… совсем не хочу.

– Если бы не зима…– начал поручик.

– То вы отпустили бы меня?

– С величайшим удовольствием… Прошу вас, не давайте неверного толкования моим словам… Если вы желаете этого…

– Благодарю вас, Виллац. Так я поеду. Как я рада! О, в эту минуту он мог бы обернуть ее вокруг пальца, он мог бы взять ее на руки и вынести из комнаты к себе, а она бы только крепко держалась за него и не заметила бы даже, если бы он задел за дверь. Он ждал, может быть, первого слова с ее стороны и стоял молча, наблюдая.

– Однако, я стою и мешаю вам читать ваши другие письма.

Он слегка поклонился и хотел уйти.

– Виллац!

– Я пойду и распоряжусь относительно лошадей. Вы хотите ехать сейчас?

– Да, благодарю. Виллац, – заговорила было она и подошла к нему с необыкновенно покорным видом, склонив голову. Но подняв глаза и увидав его выражение, она поняла, что попытка к примирению невозможна, – что слишком поздно: в его упрямой голове раз принятое решение оставалось непоколебимым. Она убедилась, что все кончено.

Он воспользовался своим положением. Теперь сила была в его руках, как прежде находилась на ее стороне, и он решил про себя: «Ничего не осталось… от всего…»

Но не слишком ли он рано собрался воспользоваться своим торжеством? Ему следовало знать фру Адельгейд лучше; она не упадет на колени, не станет биться головой об пол; она выпрямилась и сказала с большим самообладанием:

– Я хотела только попросить вас дать мне шубу… шубку для Виллаца. Могу я отвезти ему?

Молчание.

– Конечно, – ответил он.– Благодарю, что напомнили. Носят ли только дети шубы в Англии?

– Может быть, и не носят. Не знаю. Но все равно.

– Все равно. Узнаете. Во всяком случае, это делает честь вашим материнским чувствам.

После этого разговора фру Адельгейд будто охладела к путешествию… к приготовлениям, ко всему вообще. Может быть, она придумала это путешествие, чтобы смягчить мужа и заставить его отнестись снисходительно к ее капризам. Очевидно, что она в последнюю минуту отказалась бы от этой поездки в Англию, устроившейся так неожиданно, но пришедший Хольменгро ободрил ее и поддержал в ней желание. За обедом Хольменгро сказал:

– И я еду. Дети давно ждут меня.

– Но ваша поездка будет гораздо продолжительнее?

– Да, я поеду в Мексику. За Кордильеры.

– Хорошо бы, если бы я могла доехать с вами до Англии!

– Я счел бы это за великую честь для себя. Фру Адельгейд и поручик взглянули на него.

– Так ли я поняла вас? Когда вы можете ехать? – спросила хозяйка.

– Когда вы прикажете, – ответил Хольменгро с поклоном.

– Как, я не…– воскликнула изумленная фру Адельгейд.– Вы можете ехать сейчас?

– Через несколько часов, если угодно.

– Вот удача!

– Постараюсь быть вам полезным, насколько могу. Поручик спросил:

– Как же вы оставите весь этот народ?

– Рано или поздно, – все равно придется. Оставляю здесь несколько десятников.

– Но, насколько я понял, ваши дети не могут приехать раньше весны.

– Я и не привезу их раньше весны. Но в Мексике есть еще кое-что, что надо распутать и устроить. Конечно, не много, но все же кое-что, и это займет все время, что я проведу там. Надо развязаться с заводом… с несколькими заводами и небольшим имением. Дело невелико, но все же потребуется время, чтобы привести в порядок.

– Да, если вы можете ехать со мной до Англии, не принося жертвы, то я буду вам очень благодарна, – искренне сказала фру Адельгейд.

И поручик кивнул головой.

– Если вы только не ускоряете своего путешествия ради моей жены?

– Ни в коем случае.

– Может быть, вы поехали бы только через несколько месяцев?

– Правда, я сначала так предполагал, но дети пишут, что с нетерпением ждут меня.

– По-видимому, фру Адельгейд, вы действительно можете воспользоваться любезностью и опытностью господина Хольменгро в путешествиях. Таким образом, нам бояться нечего.

– Да, бояться нечего.

Во все время отсутствия фру Адельгейд казалось, будто поручик вовсе не скучал по ней, – напротив, он поздоровел и посвежел и был деятельнее, чем когда-либо.

– Чудеса! – говорила иомфру Сальвезен. Поручика видели верхом или пешком на дорогах к соседям или торпарям; он отдавал личные распоряжения относительно зимней порубки в лесу, чего не делал уже много лет, и велел привести в порядок к весне все колесные экипажи в усадьбе. И что это означало, что он ходил теперь, расстегнув сюртук, заложив большие пальцы в жилетные карманы и напевал? Может быть, он сам несколько удивлялся своему настроению и, чтобы не удивлять других своей веселостью, отдавал свои приказания тихим голосом, что не мешало, чтобы ему повиновались немедленно. Свалилось ли с него какое-нибудь бремя? Куда девалась его подавленность? Вообще с того времени, как у поручика оказались деньги в кармане, он стал свободнее, реже опускал голову и меньше задумывался над дорожной пылью.

И по вечерам он уже не лежал пашой на диване, и вид Даверданы не волновал его сердца и не совращал с пути, – не надо моря, не надо волнений.

Однажды вечером он встретил рыжую девушку в коридоре совершенно случайно; она стояла у стены; его плащ, обыкновенно, висел тут, и он принял ее за плащ.

– Как? Это ты, девушка?.. Здесь так темно…

Он пошел снова к себе, налил дрожащей рукой стакан воды, несколько раз прошелся по комнате и затем принялся за свой вечный пасьянс.

Но разве после Нового года, когда жена вернулась домой, он снова предался своему угнетенному состоянию? Вовсе нет; он продолжал напевать и, повидимому, не мог скоро отвыкнуть от этой привычки. Таким образом, он ходил напевая несколько месяцев, будто ничего не случилось; он пел некоторое время и после возвращения жены. Этот человек никогда не останавливался наполовине. Может быть, он хотел этим ввести в заблуждение домашнюю прислугу?

– Я слышу, вы напеваете? – сказала фру Адельгейд.

– А, вы услыхали? Плохая примета. Я отучу себя.

– Нет, зачем?

– Потому что гораздо приятнее, чтобы вы пели, так как умеете, а я молчал бы.

– Вы поете вовсе неплохо.

– Я пою исключительно для себя, и в отчаянии, что вы слышали.

– Хорошо, что кто-нибудь поет здесь в усадьбе, – сказала она.

– С отъездом Виллаца вы одна можете петь здесь, фру Адельгейд. Но вы молчите.

Что на это сказать?! Через несколько минут она снова заговорила: