Кнут Гамсун - Под осенней звездой (пер. Благовещенская) Страница 19

XXX

Мы не получили никакихъ опредѣленныхъ указаній, но мы начали по собственному разумѣнію рубить исключительно сухой лѣсъ. Вечеромъ ленеманъ сказалъ, что мы поступили правильно. На слѣдующій день онъ все-таки рѣшилъ самъ прійти въ лѣсъ и дать намъ необходимыя указанія.

Скоро я увидалъ, что работы въ лѣсу не хватитъ и до Рождества. Дорога была хорошая, такъ какъ морозило, но снѣгу не было. А потому мы нарубили массу дровъ, и ничто не задерживало нашей работы. Самъ ленеманъ нашелъ, что мы рубимъ лѣсъ, какъ сумасшедшіе, ха-ха-ха. У старика было пріятно работать, онъ часто приходилъ къ намъ въ лѣсъ и всегда былъ въ хорошемъ настроеній духа. Такъ какъ я никогда не поддерживалъ его остротъ, то онъ, вѣроятно, рѣшилъ, что я скучный, но надежный человѣкъ. Онъ поручилъ мнѣ ходить за почтой.

Въ усадьбѣ не было ни дѣтей, ни молодежи, за исключеніемъ служанокъ и одного работника. а потому по вечерамъ время шло медленно. Чтобы разсѣяться немного, я досталъ кислоты и олова и вылудилъ въ кухнѣ нѣсколько старыхъ кастрюль. Но и это дѣло вскорѣ было кончено. Но вотъ однажды вечеромъ я написалъ слѣдующее письмо:

«Если бы я былъ тамъ, гдѣ вы, то я работалъ бы за двоихъ!»

На слѣдующій день я долженъ былъ итти за почтой для ленемана: я захватилъ съ собой мое письмо и отослалъ его. Я очень волновался, — письмо вышло такое не изящное. Я получилъ бумагу отъ ленемана, а конвертъ я долженъ былъ обклеить цѣлой лентой почтовыхъ марокъ, чтобы скрыть штемпель ленемана. Что-то она скажетъ, когда получитъ это письмо! На немъ не было ни подписи, ни числа, ни мѣста, откуда оно послано.

Мы работаемъ въ лѣсу съ парнемъ, болтаемъ о разныхъ пустякахъ и хорошо ладимъ другъ съ другомъ. Дни шли; къ своему огорченію я увидѣлъ, что работа будетъ скоро окончена, но я питалъ маленькую надежду на то, что ленеманъ, быть можетъ, найдетъ для меня какую-нибудь другую работу, когда мы покончимъ съ дровами въ лѣсу. Мнѣ очень не хотѣлось отправляться странствовать передъ Рождествомъ.

Но вотъ я опять однажды стою на почтѣ и вдругъ получаю письмо. Я никакъ не могу взять въ толкъ, что это письмо адресовано мнѣ, и я верчу его нерѣшительно въ рукахъ. Но почтовый чиновникъ знаетъ меня, онъ читаетъ адресъ и говоритъ, что на конвертѣ стоитъ мое имя, а кромѣ того, адресъ ленемана. Вдругъ меня пронзаетъ одна мысль, и я хватаю письмо. Да, это ко мнѣ, я забылъ… конечно…

Въ ушахъ моихъ раздается звонъ, я быстро выхожу на дорогу, разрываю конвертъ и читаю:

«Не пишите мнѣ — ».

Безъ подписи, безъ обозначенія мѣста, но такъ ясно и такъ прелестно! Первыя два слова были подчеркнуты.

Не помню, какъ я дошелъ домой. Я помню только, что я сидѣлъ на кучѣ камней и читалъ письмо, потомъ я засунулъ его въ карманъ; потомъ я дошелъ до слѣдующей кучи камней и продѣлалъ тоже самое. Не пишите. Но быть можетъ, я могу пойти къ ней и поговорить. Какая прелестная маленькая бумажка, какой изящный почеркъ! Ея руки дотрогивались до этого письма, ея глаза были устремлены на эту бумагу, она дышала на нее! А въ концѣ была черта, — она могла означать безконечно много.

Возвратясь домой, я отдалъ почту и пошолъ въ лѣсъ. Я былъ погруженъ въ глубокія думы и, вѣроятно, казался очень страннымъ моему товарищу, который съ удивленіемъ смотрѣлъ, какъ я то и дѣло перечитывалъ какое-то письмо, пряталъ его вмѣстѣ съ деньгами, потомъ опять вынималъ и читалъ…

Какая она догадливая, что нашла меня! Навѣрное она держала конвертъ на свѣтъ и прочла подъ марками имя ленемана. Потомъ она на мгновеніе склонила свою прелестную головку, прищурила глаза и подумала:- онъ теперь работаетъ у ленемана въ Херсетѣ…

Вечеромъ, когда я возвратился домой, ко мнѣ пришелъ ленеманъ и началъ со мной разговаривать о томъ и о другомъ, а потомъ онъ спросилъ:

— Вѣдь вы, кажется, говорили, что работали у капитана Фалькенберга въ Эвербё.

— Да.

— Оказывается, что онъ изобрѣлъ машину.

— Машину?

— Лѣсную пилу. Такъ стоитъ въ газетѣ.

Я вздрогнулъ. Ужъ не изобрѣлъ ли капитанъ мою пилу?

— Это ошибка, — говорю я;- пилу изобрѣлъ вовсе не капитанъ.

— Не онъ?

— Нѣтъ, не онъ. Но пила стоитъ у него.

И я разсказываю ленеману все. Онъ идетъ за газетой, и мы читаемъ съ нимъ вмѣстѣ: «Новое изобрѣтеніе… Нашъ сотрудникъ отправился на мѣсто… Пила особенной конструкціи, она можетъ имѣть громадное значеніе для лѣсопромышленниковъ… Эта машина заключается къ слѣдующемъ…»

— Вѣдь не хотите же вы сказать, что вы изобрѣли пилу?

— Да, я изобрѣлъ ее.

— И капитанъ хочетъ украсть ее? Нѣтъ, это великолѣпно! это восхитительно! Но положитесь на меня. Видѣлъ ли кто-нибудь, что вы работали надъ вашимъ изобрѣтеніемъ?

— Да, всѣ люди капитана.

— Клянусь, я никогда ничего подобнаго не видалъ! Украсть ваше изобрѣтеніе! А деньги-то, вѣдь это пахнетъ милліономъ!

Я долженъ былъ признаться, что не понимаю капитана.

— Но я-то его хорошо понимаю! Не даромъ я ленеманъ. Признаться, я уже давно подозрѣвалъ этого человѣка. Онъ вовсе ужъ не такъ богатъ, какимъ онъ представлялся. А теперь я ему пошлю письмо, маленькое коротенькое письмецо отъ меня. Что вы на это скажете? Ха-ха-ха! Положитесь ка меня!

Но я сталъ обдумывать это дѣло. Ленеманъ слишкомъ горячился; могло случиться, что капитанъ не виноватъ, что перепуталъ корреспондентъ. Я попросилъ ленемана позволить написать мнѣ самому.

— И вступать въ переговоры съ этимъ обманщикомъ? Никогда! Предоставьте мнѣ все это дѣло. А кромѣ того, если вы сами напишите, то слогъ у васъ будетъ не такъ хорошъ, какъ у меня.

Однако я добился того, что онъ уступилъ мнѣ, и было рѣшено, что первое письмо напишу я, а ужъ потомъ онъ вмѣшается въ это дѣло. Я опять получилъ почтовую бумагу отъ ленемана.

Изъ моего писанья въ этотъ вечеръ ничего не вышло. Этотъ день былъ такъ полонъ впечатлѣній, и я былъ все еще очень взволнованъ. Я думалъ, думалъ и рѣшилъ: ради жены я не хочу писать самому капитану, но я напишу моему товарищу Фалькенбергу нѣсколько словъ и попрошу его присматривать за машиной.

Ночью ко мнѣ опять приходила покойница, — эта ужасная женщина, которая не давала мнѣ покоя изъ-за своего ногтя съ большого пальца. Весь день я провелъ въ волненіи, и она, какъ нарочно, явилась ко мнѣ ночью. Поледенѣвъ отъ ужаса, я вижу, какъ она входить ко мнѣ, останавливается посреди комнаты и протягиваетъ мнѣ руку. У противоположной стѣны спалъ мой товарищъ по рубкѣ дровъ, и для меня было большимъ утѣшеніемъ, когда я услыхалъ, что и онъ стонетъ и безпокоится во снѣ, что и онъ въ опасности. Я качаю головой, желая дать понять покойницѣ, что я уже похоронилъ ноготь на покойномъ мѣстѣ, и что больше я ничего не могу сдѣлать. Но покойница продолжаетъ стоятъ. Я попросилъ прощенья; но вдругъ меня охватываетъ злоба, я выхожу изъ себя и объявляю, что я не хочу больше съ ней возиться. Я взялъ ея ноготь не надолго, но уже нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ я сдѣлалъ самъ другой ноготь, а ея похоронилъ… Тогда она бокомъ пробирается къ моему изголовью и хочетъ подойти ко мнѣ сзади. Я вскакиваю съ постели и испускаю крикъ.

— Что случилось? — спрашиваетъ мой товарищъ со своей постели.

Я тру себѣ глаза и отвѣчаю, что видѣлъ сонъ.

— А кто сюда приходилъ? — спрашиваетъ парень.

— Не знаю. Развѣ здѣсь кто-нибудь былъ?

— Я видѣлъ, какъ кто-то прошелъ…

XXXI

Прошло два дня и я сѣлъ наконецъ, писать Фалькенбергу. Я былъ снова спокоенъ и разсудителенъ: «Я оставилъ въ Эвербё свою милу, — писалъ я:- быть можетъ, впослѣдствіи она будетъ имѣть нѣкоторое значеніе для лѣсопромышленниковъ, и я при первой возможности приду за ней. Пожалуйста, посмотри, чтобы она не испортилась».

Воръ какъ я былъ деликатенъ. Въ этомъ письмѣ было много достоинства. Конечно, Фалькенбергъ разскажетъ о немъ въ кухнѣ и, быть можетъ, покажетъ его, и всѣ найдутъ, что письмо очень благородно. Но въ письмѣ моемъ была не одна только краткость; я назначилъ опредѣленный срокъ, чтобы придать больше дѣловитости своему посланію:- въ понедѣльникъ, 11-го декабря, я приду за машиной.

Я подумалъ: этотъ срокъ вѣрный и опредѣленный, — если машины въ понедѣльникъ тамъ не будетъ, то что-нибудь да придется предпринять.

Я самъ отнесъ письмо на почту и снова наклеилъ на конвертѣ цѣлую полосу марокъ…

Мое сладкое опьяненіе все еще продолжалось: я получилъ самое очаровательное письмо на свѣтѣ, я носилъ его на груди, оно было написано ко мнѣ. Не пишите. Отлично, но я могъ прійти. А подъ конецъ стояла черта.

Вѣдь не могъ же я ошибаться относительно подчеркнутыхъ словъ? Выть можетъ, они означали запрещеніе вообще? Дамы такъ любятъ подчеркивать всевозможныя слова и ставить тире и тутъ, и тамъ. Но не она, нѣтъ, не она!

Черезъ нѣсколько дней работа у ленемана должна была быть окончена. Это было хорошо, все было разсчитано, — одиннадцатаго я буду въ Эвербё! Это будетъ какъ разъ во-время. Если капитанъ дѣйствительно имѣлъ какіе-нибудь виды на мою машину, то надо было дѣйствовалъ скорѣе. Неужто же позволить совершенно чужому человѣку украсть у меня изъ-подъ носа милліонъ, пріобрѣтенный мною собственнымъ трудомъ? Развѣ я не трудился надъ машиной? Я началъ сожалѣть, что написалъ Фалькенбергу такое деликатное письмо; оно могло бы быть написано гораздо рѣзче. А теперь, чего добраго, онъ не повѣрить, что я человѣкъ съ характеромъ. Можно ожидать, что онъ, пожалуй, будетъ еще свидѣтельствовать противъ меня, скажетъ, что я не изобрѣлъ машину. Ха-ха, дружище Фалькенбергъ, этого еще недоставало! Во первыхъ, ты лишишься царствія небеснаго; но если это для тебя ничего не значитъ, то я донесу о твоемъ лжесвидѣтельствѣ моему другу и покровителю ленеману. А ты знаешь, къ чему это поведетъ?