Эдмон Гонкур - Жермини Ласерте. Братья Земганно. Актриса Фостен Страница 2

«Дневник» Гонкуров, интереснейший документ, составленный из записей, которые делались братьями почти ежедневно, «по следам событий», на протяжении всего их литературного пути, раскрывает, какие впечатления общественного бытия привели их к идее о самодовлеющей ценности искусства. Они писали в «Дневнике»: «Нет больше ничего, ни прогресса, ни принципов, только фразы, слова, пустая болтовня — вот что мало-помалу начинаем мы видеть в нашем времени, которое тоже станет когда-нибудь историей, как и все прошедшие времена.

Революция — просто переезд на новую квартиру. Коррупция, страсти, честолюбие, низость той или иной нации, того или иного века попросту меняют апартаменты, что сопряжено с поломками и расходами. Никакой политической морали: успех — вот и вся мораль. Таковы факты, явления, люди, жизнь, общество…

В конце концов это приводит к величайшему разочарованию: устают верить, терпят всякую власть и снисходительно относятся к любезным негодяям — вот что я наблюдаю у моих собратьев по перу, у Флобера, так же как у самого себя. Видишь, что не стоит умирать ни за какое дело, а жить надо, несмотря ни на что, и надо оставаться честным человеком, ибо это у тебя в крови, но ни во что не верить, кроме искусства, чтить только его, исповедовать только литературу. Все остальное — ложь и ловушка для дураков» (Запись от 28 января 1863 г.). Вполне очевидно, что эта концепция была продуктом безвременья, выражением социального отчаяния. Но что реальное могли противопоставить Гонкуры мерзости существующего общественного и государственного порядка? Буржуазный республиканизм обнаружил свою половинчатость, страх перед народом и, в конечном счете, бессилие перед солдафонским сапогом узурпатора; прекраснодушные надежды утопических социалистов явно оказались несостоятельными, а научный социализм не приобрел еще настолько широкой известности, чтобы Гонкуры могли оценить его принципиальное отличие от других социалистических учений. Беды людей, принадлежащих к низшим слоям общества, вызывали сочувствие Гонкуров, но они не в состоянии были разглядеть в эксплуатируемом большинстве народа те силы, которым история предназначила великую миссию коренного обновления общества.

Искусство представлялось братьям единственным прибежищем для мыслящих людей, не желающих участвовать в своекорыстной практике буржуазного общества. Утверждение «автономности» искусства не было в ту пору ни выражением смирения перед сущим, ни малодушным бегством от действительности. Теория «искусства для искусства» была направлена прежде всего против давления на искусство официальной буржуазной идеологии и морали. Власти Второй империи отнюдь не поощряли подобную позицию: они подходили к искусству с грубо утилитарными критериями, видя в нем лишь рупор для оправдания и восхваления существующего порядка. Борьба за «независимое» искусство была по существу борьбой против низведения его до жалкой холуйской роли, против пагубной для него фальши, которая была неизбежным следствием назойливой буржуазной тенденциозности, — борьбой за право художника показывать правду жизни.

Разумеется, сама мысль, что может существовать «полностью суверенное» искусство, с самого начала была иллюзорной.

Такие писатели, как Теофиль Готье, Гюстав Флобер, Шарль Бодлер, братья Гонкуры, отгораживались этой теорией, как защитным валом, от официальной идеологии и эстетики. Но они отнюдь не уходили от действительности и в произведениях своих изливали наполнявшую их души горечь, тоску и ненависть к собственническому миру.

Однако теория «искусства для искусства» с самого начала таила в себе опасность реакционного перерождения. Трагическое одиночество честного художника в буржуазном мире она возводила в добродетель, в норму существования, закрывала выход к демократическим силам общества и слиянию с ними. С течением времени из нее все более выхолащивался тот относительно прогрессивный смысл, который заключался в ней первоначально; к концу XIX века она стала служить прямому оправданию социального равнодушия и даже воинствующего антидемократизма.

Гонкуры склонны были превращать искусство для себя в некий усладительный духовный опиум. Но они проявляли лишь некоторые признаки скольжения в сторону «чистого» эстетизма. Их произведения не утрачивают гуманистического содержания, и искусство для них — прежде всего вдохновенный, самоотверженный творческий труд, а не источник «комфорта» для «избранных». В их культе искусства выражается скорее своеобразный протест против пошлости и духовной скудости буржуа, которому, в сущности, недоступно чувство прекрасного. Гонкуры оплакивают в «Дневнике» упадок художественного ремесла, утонченные творения которого сменились в их время аляповатыми безвкусными украшениями буржуазных интерьеров. Вытеснение искусства индустрией, «американизация Франции» вызывает у них глубокую тоску, ибо изгоняет, по их мнению, из жизни поэтическое, художественное начало. Сетования Гонкуров по этому поводу во многом были наивны, но нельзя не признать, что Гонкуры заметили те действительные духовные утраты, которыми сопровождался капиталистический прогресс.

На протяжении 50-х — начала 60-х годов Гонкуры успели приобрести репутацию даровитых писателей и историков. Они входят в круг наиболее выдающихся представителей высокой литературы, собирающихся с 1862 года на «литературных обедах» у ресторатора Маньи. Здесь Гонкуры встречаются с Флобером, Готье, Сент-Бёвом, Тэном, Жорж Санд, знакомятся с посетившим один из обедов И. С. Тургеневым.

Дебютировав в литературе через несколько дней после переворота Луи Бонапарта незрелым подражательным романом «В 18.. году», написанным в духе уже устаревшего в ту пору «неистового романтизма», Гонкуры некоторое время занимались затем журналистикой. За процитированный ими в одной статье фривольный стишок поэта XVI века Таюро они были привлечены к суду исправительной полиции по обвинению в «оскорблении нравственности», подобно Флоберу и Бодлеру, которых власти Второй империи имели бесстыдство судить за их шедевры — первого за роман «Госпожа Бовари», второго — за сборник стихов «Цветы зла». После суда, закончившегося для братьев, впрочем, благополучно, Гонкуры прониклись отвращением к журналистской деятельности, и основным предметом их интересов стала история. Первыми трудами Гонкуров в этой области были «История французского общества времен Революции» (1854) и «История французского общества времен Директории» (1855). Гонкуры стремятся построить историческое исследование иного типа по сравнению с трудами видных французских историков Мишле, Минье, Ламартина, Луи Блана. Грандиозные социальные сдвиги, бурные политические события, борьба классов и партий не стоят в центре внимания Гонкуров. Главный предмет их интереса — быт и нравы общества изучаемой ими переломной эпохи. Их задача — воссоздать чувственно ощутимый облик Парижа с 1789 по 1800 год, перенести читателя в атмосферу тех лет, показать ему жизнь людей прошлого с той стороны, которую историки, занятые общественно-политическими событиями и идеями эпохи, обычно оставляют в тени. Уже здесь выявляется характерное для Гонкуров пристрастие к частному, индивидуальному, к «малым фактам», к «неофициальной» стороне жизни. Для того чтобы написать названные труды, они собрали около пятнадцати тысяч документов, причем в подавляющем количестве это были материалы, которыми, как правило, пренебрегает «серьезная» история: афишки, пригласительные билеты, картинки мод, карикатуры, частные письма и т. п. Именно такая «малая документация» имела в глазах Гонкуров наибольшую ценность: «Время, от которого не осталось образца одежды и обеденного меню, — мертво для нас, оно не поддается гальванизации. История в нем не оживет, потомство не переживет его вновь» («Дневник», запись, сделанная в период с 29 июня по 7 августа 1859 г.). Погоня за частным, дробным, конкретным выражала стремление как можно ближе подойти к предмету изображения, что, как казалось братьям, помогает с наибольшей правдивостью воспроизвести его. Предпочтением частного общему объясняется и то обстоятельство, что гораздо сильнее, чем эпоха Революции, Гонкуров влек к себе дореволюционный XVIII век, который представлялся им веком «частной жизни» по преимуществу. Жизнь актрис и художников, праздный быт аристократов, легкомысленно прожигающих жизнь, когда тут и там уже проглядывают признаки грядущей катастрофы, салонные развлечения, «галантные празднества» и маскарады, любовные похождения, погоня за наслаждениями, дух утонченности, изнеженности и, в конечном итоге, упадка, — вот что пленяет Гонкуров в XVIII веке. Нельзя сказать, что Гонкуры приукрашивают людей XVIII века: они открыто пишут о крайнем падении нравов, о дошедшем до разнузданности разврате в аристократической среде. Но для них все это искупается тем, что быт аристократов был украшен искусством: они умели окружать себя произведениями замечательных живописцев и скульпторов, каждая вещь в их обиходе была художественно выделана, несла на себе печать индивидуального мастерства. Гонкуры имели основания скорбеть об упадке искусства и художественного ремесла в середине XIX века, но все же, выбрав столь легковесный критерий для оценки исторической эпохи, они обнаруживали недостаточную глубину и серьезность своих социальных идей и склонность к поверхностному эстетизму.