Кнут Гамсун - Голод (пер. Химона) Страница 20

И я ушелъ.

Въ восхищеніи отъ своей счастливой мысли я потиралъ руки и громко разговаривалъ съ собою.

Что за восторгъ — сдѣлать мимоходомъ доброе дѣло! Быть-можетъ, я подалъ этому падшему созданью руку въ самый критическій моментъ ея жизни. Я спасъ ее отъ погибели на вѣчныя времена. Она убѣдится въ томъ, когда одумается. И даже на смертномъ одрѣ съ благодарностью вспомнитъ обо мнѣ… Нѣтъ, еще стоитъ быть честнымъ и порядочнымъ человѣкомъ!

Я сіялъ и чувствовалъ себя свѣжимъ и бодрымъ. — Если бъ у меня была только свѣча, статья моя была бы окончена! — напѣвая и насвистывая, съ своимъ новымъ ключомъ въ рукѣ, я шелъ и думалъ о способѣ, какъ бы мнѣ раздобыть свѣчу. Ничего не остается другого, какъ вынести свои бумаги на улицу и писать у газоваго фонаря. Я отворилъ дверь и поднялся.

Спустившись обратно, я закрылъ снаружи дверь и всталъ подъ фонаремъ. Вездѣ тишина… Только изъ переулка доносятся тяжелые шаги городового, да гдѣ-то около Гансгаугена лаетъ собака. Мнѣ ничего не мѣшаетъ, я подымаю воротникъ пиджака и задумываюсь.

Будетъ отлично, если мнѣ поcчастливится присочинить конецъ къ этой статьѣ. Я какъ-разъ дошелъ до очень труднаго мѣста, гдѣ долженъ быть переходъ къ чему-то новому; затѣмъ громкій, стремительный финалъ, замираніе успокоившейся мысли и въ концѣ — новая мысль, неожиданная и потрясающая, какъ выстрѣлъ или грохотъ падающей лавины. И точка.

Но слова какъ-то не клеились. Я просмотрѣлъ все съ начала до конца, перечиталъ каждую фразу и все-таки никакъ не могъ собрать свои мысли для громкаго конца. Къ тому же, пока я все это обдумывалъ, неподалеку отъ меня всталъ городовой и испортилъ мнѣ все мое настроеніе. Какое ему дѣло до тоги, что я какъ-разъ дошелъ до самаго главнаго пункта превосходной статьи для командора?

Боже мой, это было немыслимо держаться на одной водѣ, какъ я ни старался! Я простоялъ по крайней мѣрѣ часъ около фонаря, городовой расхаживалъ передо мной взадъ и впередъ; было черезчуръ холодно, чтобы стоятъ на одномъ мѣстѣ. Окончательно упавъ духомъ послѣ этой неудачной попытки, я снова открылъ дверь и направился въ свою комнату.

Тутъ наверху было такъ холодно и, благодаря густой темнотѣ, съ трудомъ можно было различитъ окно. Ощупью я добрался до постели, снялъ сапоги и сталъ отогрѣвать ноги руками; затѣмъ я легъ совсѣмъ одѣтый, по обыкновенію.

Какъ только разсвѣло, я усѣлся на кровати и сталъ продолжать свою статью. Въ такомъ положеніи я просидѣлъ до полудня, но могъ написать всего 10–20 строкъ. До конца все еще было далеко.

Я всталъ, одѣлъ сапоги и побѣгалъ по комнатѣ, чтобъ согрѣться. Окна заиндевѣли. Я выглянулъ въ окно — шелъ снѣгъ, густой слой его лежалъ на камняхъ и на водопроводѣ на дворѣ.

Я бродилъ по комнатѣ, царапалъ ногтями стѣну, стучалъ указательнымъ пальцемъ по половицамъ и прислушивался внимательно — безъ опредѣленнаго намѣренія, но съ важнымъ и сосредоточеннымъ видомъ, какъ-будто мнѣ предстоитъ совершить очень значительное дѣло. По временамъ я говорилъ громко и безпрерывно, такъ что самъ слышалъ: «Боже праведный, да вѣдь это сумасшествіе!» Но затѣмъ я продолжалъ все тѣ же нелѣпыя дѣйствія. Нѣкоторое время спустя, можетъ-быть по истеченіи нѣсколькихъ часовъ, я овладѣлъ собой, закусилъ губы и собрался съ духомъ, насколько могъ. Этому долженъ быть конецъ; я отыскалъ себѣ стружку для жеванія и съ рѣшительностью принялся за писаніе.

Съ величайшими усиліями вывелъ еще два короткихъ предложенія, двадцать жалкихъ, вымученныхъ словъ, но дальше не могъ продолжать. Все было кончено, голова моя была пуста; и я не могъ, абсолютно не могъ работать дальше и таращилъ глаза на неоконченную страницу, на странныя дрожащія буквы, копошившіяся подобно крохотнымъ насѣкомымъ; въ концѣ-концовъ я ничего не понималъ, ничего не соображалъ.

Время шло. До меня доносился шумъ со двора, топотъ лошадей; въ конюшнѣ слышался голосъ Іенса Олафа, кричащаго на лошадей. Я былъ совершенно истомленъ и только по временамъ чмокалъ губами; я ничего не могъ дѣлать; что-то ужасно давило грудь.

Начинало темнѣть. Я обезсиливалъ все болѣе и болѣе и былъ принужденъ, наконецъ, лечь на кровать. Чтобъ погрѣть руки, я проводилъ пальцами по волосамъ вдоль и поперекъ, вырывая при этомъ ослабѣвшія пряди, которыя цѣплялись за пальцы или разсыпались по подушкѣ. Въ ту минуту я совсѣмъ не думалъ о нихъ; какъ-будто это вовсе не касалось меня, какъ-будто у меня останется еще достаточно волосъ.

Снова я попытался вырваться изъ этого оцѣпенѣнія, превращавшаго меня въ какой-то призракъ. Я вскочилъ, ударилъ себя по колѣну, крикнулъ, какъ только позволяла мнѣ моя больная грудь, и снова упалъ. Ничего не помогало! Я умиралъ безпомощнымъ, съ широко раскрытыми глазами, пристально смотрящими наверхъ.

Наконецъ, я сунулъ въ ротъ указательный налецъ и началъ его сосать. Въ мозгу какъ-будто что-то зашевелилось, мысль, сумасшедшая фантазія: не укусить ли? Недолго думая, я закрылъ глаза и стиснулъ зубы.

Я вскочилъ, наконецъ-то я очнулся. Изъ пальца сочилась кровь, которую я понемногу слизывалъ. Мнѣ не было очень больно, ранка была небольшая, но я сразу пришелъ въ себя; я покачалъ головой и подошелъ къ окну, гдѣ нашелъ кусочекъ тряпки, которою и обвязалъ себѣ палецъ. Въ то время, какъ я этимъ былъ занятъ, глаза заволоклись слезами, и я тихо заплакалъ; этотъ тощій укушенный палецъ представлялъ изъ себя такой грустный видъ. — Боже! до чего пришлось дожить!

Мракъ густѣлъ. Очень возможно, что я дописалъ бы въ этотъ вечеръ мою статью, если б-ь у меня была бы свѣчка.

Голова моя прояснилась, мысли пришли въ порядокъ и боль успокоилась; я уже не чувствовалъ голодъ такъ рѣзко, какъ нѣсколько часовъ тому назадъ. Очевидно, я смогу выдержать до завтрашняго дня. Кто знаетъ, можетъ-быть мнѣ дадутъ взаймы свѣчку, если я объясню лавочнику свое положеніе. Въ лавочкѣ меня знаютъ; я покупалъ тамъ не разъ хлѣбъ въ лучшія времена, когда у меня водились деньжонки. Несомнѣнно мнѣ дадутъ свѣчку на честное слово.

И въ первый разъ, спустя долгое время, я старательно пообчистился, снялъ упавшіе волосы съ воротника пиджака, насколько удалось это сдѣлать въ потемкахъ, и ощупью спустился внизъ; по лѣстницѣ.

Выйдя на улицу, мнѣ пришло въ голову: не лучше ли попросить хлѣба? Я остановился въ нерѣшительности и задумался. Ни въ какомъ случаѣ, сказалъ я себѣ, наконецъ. Къ сожалѣнію, я не въ состояніи переносить пищу; начнутся опять всякія исторіи съ видѣніями, предчувствіями и безумными затѣями, я не окончу статьи во-время, а къ «Командору» нужно явиться, пока онъ меня еще не забылъ. Ни въ какомъ случаѣ. Я остановился на свѣчкѣ. И съ этой мыслью; вошелъ въ лавочку.

Около прилавка стояла какая-то женщина и дѣлала закупки; около нея лежатъ маленькіе пакеты. Приказчикъ мнѣ знакомый и знающій, что я иногда покупаю хлѣбъ, оставляетъ на время покупательницу, заворачиваетъ, ни слова не говоря, хлѣбъ въ газетную бумагу и суетъ его мнѣ.

— Нѣтъ, на этотъ разъ я хотѣлъ попросить у васъ свѣчку, — говорю я. Я говорю это очень тихо и скромно, чтобъ не разсердить его и не разстроить этимъ всѣ мои надежды на свѣчку.

Мой отвѣтъ приводитъ его въ смущеніе; мое неожиданное заявленіе совершенно сбиваетъ его съ толку; это первый разъ, что я не потребовалъ у него хлѣба.

— Въ такомъ случаѣ вамъ придется немного подождать, — говоритъ онъ и обращается снова къ покупательницѣ

Она получаетъ свои покупки, платитъ пятикроновую бумажку, получаетъ сдачу и уходитъ.

Мы остаемся съ приказчикомъ одни.

Онъ говоритъ:

— Такъ, вамъ, значитъ, нужна свѣчка. — Онъ вскрываетъ пакетъ съ свѣчами и достаетъ для меня одну свѣчку.

Онъ смотритъ на меня, а я не въ состояніи высказать свою просьбу.

— Ахъ, да, правда, вы уже заплатили, — говоритъ онъ вдругъ. Онъ сказалъ это такъ просто, что я заплатилъ; я разслышалъ каждое слово. Онъ отсчитываетъ въ кассѣ крону за кроной блестящими тяжелыми монетами и даетъ мнѣ сдачи съ пяти кронъ.

— Пожалуйста! — говоритъ онъ.

Я стою съ секунду и смотрю на золото. Я понимаю, что дѣло не совсѣмъ чисто, но я ни о чемъ не думаю, ничего не соображаю и только любуюсь богатствомъ, сіяющимъ передъ моими глазами. Затѣмъ я машинально собираю деньги.

Поглупѣвъ отъ изумленія, разбитый, уничтоженный, я стою у прилавка; наконецъ я дѣлаю шагъ къ двери и опять останавливаюсь. Глаза мои устремлены на полку, съ которой свѣшивается бубенчикъ на ремешкѣ, а подъ нимъ клубокъ бечевокъ.

Приказчикъ вообразилъ, что я хочу начать съ нимъ разговоръ, и сказалъ, собирая разбросанную на прилавкѣ оберточную бумагу.

— Кажется, и зима скоро настанетъ!

— Гм… да! — отвѣчалъ я, — какъ-будто зима уже наступаетъ. Зима уже на дворѣ! — И затѣмъ я прибавилъ:- да, впрочемъ, вѣдь и пора.

Я слышалъ, какъ я говорилъ; каждое слово было такъ ясно, какъ-будто говоритъ потусторонній человѣкъ, я говорю это какъ-то неувѣренно, какъ-то безсознательно.