Редберн: его первое плавание - Герман Мелвилл Страница 20

Но помимо всего, выучить столь бесконечное количество абсолютно новых названий новых вещей поначалу показалось мне невозможным. Если вы когда-либо видели судно, то вы, должно быть, заметили, какая там чащоба из верёвок. И что все они кажутся смешанными и спутанными вместе, как большой моток пряжи. Теперь же у самой малой из этих верёвок есть своё собственное имя, и многие из этих имён очень длинные, как имена молодых наследных принцев, такие как «отдел корпуса выше ватерлинии по правому борту» или «верхняя главная линия парусов по левому борту».

Я думаю, что было бы очень неплохо дать новое обозначение судовым тросам так же, как когда-то, как я читал, были упрощены классы растений в ботанике. Это действительно замечательно, что в мире существует столько названий. Нет счёта названиям, которые хирурги и анатомы дают различным частям человеческого тела, действительно являющегося неким подобием судна; стоячий такелаж – это его кости, сохраняющие форму корпуса, а сухожилия – тонкие подвижные тросы, при помощи которых управляют всеми движениями.

Интересно, могло бы человечество обойтись без всех этих имён, число которых продолжает увеличиваться каждый день, и час, и секунду, пока, наконец, весь воздух не будет наполнен ими и когда даже на Великой равнине люди будут дышать по-другому вследствие обширного множества слов, которое они используют и которое изведёт весь воздух так же, как ламповые горелки сжигают газ. Но люди, кажется, имеют большую любовь к именам, поскольку знание великого множества имён, кажется, походит на знание очень многих вещей, хотя я не удивлюсь, если в мире существует гораздо больше имён, чем вещей. Но я должен перестать отвлекаться и возвращаюсь к своей истории.

Наконец мы подняли хлопающие паруса повыше, и как только судно ощутило их, как лошадь чувствует сбрую, и из-за бриза, дующего всё сильнее, пошло, накренившись на нос, избавляясь от пены на своих бортах, как от пены, сбиваемой с уздечки. Каждая мачта и каждая доска, казалось, начала пульсировать в нём, радостно забившись вместе со мной, и я почувствовал дикое ликование в моём собственном сердце и понял, что был бы рад вот так же идти далее вокруг света.

Тогда же я начал испытывать замечательное чувство, которое стало ответом на все дикие потрясения от внешнего мира и привело меня к скачке вперёд и вперёд мимо планет на их орбитах, где я потерялся в единой безумной пульсации центра Вселенной. Дикое кипение и взрыв бушевали в моём сердце, подобно скрытой доселе весне, разлившейся в нём, и моя кровь заструилась по всему моему телу, как горные ручьи в весенних паводках.

Да, я согласен! Дайте мне эту великолепную океанскую жизнь, эту жизнь солёного моря, эту солёную, пенистую жизнь, когда морское ржание и фырканье и ваше дыхание столь же глубоки, как дыхание огромных китов! Позвольте мне катиться вокруг земного шара, позвольте мне качаться на море, позвольте мне мчаться и прожечь свою жизнь с вечным бризом с кормы и бесконечным морем впереди!

Но скоро эти восторги испарились, когда после краткого отдыха нас снова позвали на работу, и у меня появилась мерзкое задание – вычистить курятники и устроить в баркасе стойла для свиней.

Несчастная собачья жизнь – это море! Подчиняться, как раб, и работать как ишак! Вульгарные и звероподобные люди помыкают мной, как будто я негр в Алабаме. Да, да, дуйте на нас сильнее, ветры, и скорей положите конец этому отвратительному путешествию!

Глава XIV

Он собирается нанести светский визит капитану в его каюту

Если что и вспоминается мне как самая большая низость, так это сильно изменившееся отношение капитана ко мне.

Я думал, что он настоящий, весёлый джентльмен, полный радости, и хорошего настроения, и доброты к морякам, и такой, кто не делает различий между мной и грубыми матросами, среди которых я был оставлен. Действительно, я не сомневался, что он неким особым образом возьмёт меня под свою защиту и окажется в отношении меня добрым другом и благодетелем. Я как-то слышал, что некоторые морские капитаны – отцы своей команде, и, следовательно, они существуют; но такие отцы, подобно предписаниям Соломона, как правило, отцы строгие и жестокие, отцы, чувство долга которых превалирует над чувством любви, и они каждый день в какой-то степени играют роль Брута, который приказал отправить подальше своего сына, о чём я прочитал в книге Плутарха, нашей старой фамильной книге.

Да, я думал, что капитан Риг – ибо Риг была его фамилия – будет тактичным и внимательным ко мне и будет стремиться приободрить меня и поддержит меня в моем одиночестве. Я вообще даже не считал возможным, что он не пригласит меня вниз в каюту в одну прекрасную ночь, чтобы задать мне вопросы относительно моих родителей и жизненных перспектив и, кроме того, услышать от меня несколько анекдотов, касающихся моего двоюродного деда, прославленного сенатора, или даст мне мел и карандаш и научит меня сложностям навигации, или, возможно, предложит мне сыграть с ним в шахматы. Я даже решил, что он мог бы пригласить меня на ужин в солнечное воскресенье и помочь мне с питанием, как знающий, насколько поначалу неприятны солёная говядина и солёная свинина и твёрдая булочка с бака такому мальчику, как я, который всегда жил на берегу и в своём доме.

И я не мог сдержать относительно него особых эмоций, почти нежность и любовь, как последнюю видимую связь в цепи ассоциаций, которые связывали меня с моим домом. Ведь в то же самое время в порту я заметил его и г-на Джонса, друга моего брата, стоящих вместе и разговаривающих, а поэтому от капитана до моего брата был всего лишь один промежуточный шаг, и мой брат, и моя мать, и сёстры отстояли от него на один шаг.

И это напомнило мне, как раньше я часто проходил местами по палубе, где, как помнится, стоял г-н Джонс, когда мы в первый раз посетили судно, стоящее у причала, и как я попытался убедить себя, что это действительно так и было, что он стоял там, хотя теперь судно уже находилось далеко в широком Атлантическом океане, а он, возможно, спускался с Уолл-стрит или сидел в своей бухгалтерии, читая газету, в то время как я, бедняга, был занят совсем иным делом.

Так два или три дня прошли без капитана, не позвавшего меня ни разу и не пославшего мне на бак пожелания заскочить в его каюту, чтобы проявить своё уважение. Я начал думать, не я ли должен сделать первый шаг, и, действительно, не ожидает ли он этого от меня, так как я был всего лишь мальчиком, а он мужчиной, и что, возможно, была причина, почему он ещё не поговорил со мной, заключавшаяся в том, что для меня будет более почтительным обратиться к нему первым. Я думал, что он мог бы нарушить это правило, особенно если он был великодушным человеком с благородными чувствами. Таким образом, однажды вечером, незадолго до заката, во втором часу собачей вахты, когда больше не было работы, которую необходимо было выполнять, я решил увидеть его и обратиться к нему.

После употребления ведра воды и хорошего мытья, необходимого для удаления некоторых следов покраски курятника, я спустился на бак, чтобы одеться так аккуратно, как только смог. Я надел белую рубашку вместо своей красной, натянул пару суконных брюк вместо грубых и надел свои новые туфли, а затем тщательно почистил свою охотничью куртку. Я надел всё это, для того чтобы в целом иметь вполне благородный вид, по крайней мере для бака, хотя в гостиной я бы не смотрелся так же хорошо.

Когда матросы увидели меня в таком обличии, они не знали, что и подумать, и потребовали от меня сказать, оделся ли я для