Генри Джеймс - Европейцы Страница 21

— Вы не пришли еще к мысли, что вам следует перебраться в Соединенные Штаты на постоянное жительство? — спросил он как-то утром Феликса, который усердно работал кистью.

— Дорогой дядя, — сказал Феликс, — простите мне невольную улыбку. Но, прежде всего, я никогда не прихожу к мысли, обычно мысли сами приходят мне в голову. К тому же я ни разу в жизни не строил планов. Знаю, что вы хотите сказать — вернее, знаю, что вы думаете, так как, думаю, вы мне этого не скажете: вы считаете меня страшно легкомысленным, даже беспутным. Конечно, вы правы, но так уж я создан: доволен сегодняшним днем и не заглядываю в завтрашний, пока не настал его черед. Ну и, кроме того, я никогда не предполагал жить где-либо постоянно. Я, мой дорогой дядя, непостоянен. И на постоянное жительство неспособен. Знаю, что сюда обычно приезжают именно с целью сделаться постоянными жителями. Но я, отвечая на ваш вопрос, должен признаться, что к этой мысли не пришел.

— Вы намереваетесь возвратиться в Европу и возобновить вашу рассеянную жизнь?

— Я не сказал бы, что намереваюсь, просто, скорей всего, я вернусь в Европу. В общем-то, я ведь европеец, от этого никуда не денешься, это во мне. Но в основном все будет зависеть от сестры. Мы оба с ней европейцы, и она еще больше, чем я; здесь она картина, вынутая из своей рамы. Что же до возобновления рассеянной жизни, то, право, дорогой дядя, я и не переставал никогда ее вести. О таком рассеянии я и мечтать не мог.

— О каком? — спросил мистер Уэнтуорт, бледнея, по своему обыкновению, от крайней серьезности.

— О таком, как это! Жить вот так среди вас прелестной, тихой семейной жизнью; породниться с Шарлоттой и Гертрудой; бывать с визитами по меньшей мере у двадцати молодых дам и совершать с ними прогулки; сидеть с вами по вечерам на веранде и слушать сверчков; и в десять вечера ложиться спать.

— Вы описали все с большим воодушевлением, — сказал мистер Уэнтуорт, — но в том, что вы описываете, я не вижу ничего предосудительного.

— Я тоже, дорогой дядя. Все совершенно прелестно, иначе это было бы мне не по душе. Уверяю вас, все предосудительное мне не по душе, хотя, насколько я понимаю, вы думаете обратное, — сказал, продолжая рисовать, Феликс.

— Я никогда вас в этом не обвинял.

— И впредь, пожалуйста, не надо, — сказал Феликс. — Видите ли, дело в том, что в глубине души я страшный филистер.

— Филистер? — повторил мистер Уэнтуорт.

— Да, да. Ну, если хотите, богобоязненный, честный малый. — Вид у мистера Уэнтуорта был совершенно непроницаемый, как у сбитого с толку мудреца, и Феликс продолжал: — Надеюсь, на старости лет я окажусь человеком и почтенным, и почитаемым, а жить я собираюсь долго, хотя планом это, пожалуй, не назовешь, скорее это страстное желание, светлая мечта. Думаю, я буду веселым, вероятно даже легкомысленным стариком.

— Желание продлить приятную жизнь вполне естественно, — сказал наставительным тоном дядя. — Мы эгоистически не расположены класть конец нашим удовольствиям. Но, я полагаю, — добавил он, — вы намереваетесь рано или поздно жениться?

— Это тоже, дорогой дядя, лишь надежда, желание, мечта, — сказал Феликс.

На мгновение у него мелькнула мысль, уж не вступление ли это, вслед за которым ему предложат руку одной из превосходных дочерей Уэнтуорта. Но должная скромность и трезвое понимание суровых законов жизни заставили его тут же эту мысль отбросить. Дядя его, конечно, верх благожелательности, но одно дело благожелательность, а другое — желать, более того, признавать за благо, чтобы юная леди, по всей видимости, с блестящим приданым, сочеталась браком с художником, не имеющим ни гроша за душой и никаких надежд прославиться. Феликс в последнее время стал замечать за собой, что предпочитает бывать в обществе Гертруды Уэнтуорт, по возможности не разделяя его ни с кем другим, но пока он относил эту юную леди к предметам роскоши, холодно блистающим и ему недоступным. Она была не первая в его жизни женщина, которой он был так неразумно очарован. Ему случалось влюбляться в графинь и герцогинь, и несколько раз он оказывался буквально на волосок от того, чтобы цинически заявить, что бескорыстие женщин весьма и весьма преувеличено. А в общем, скромность удерживала этого молодого человека от безрассудства, и справедливости ради следует сказать сейчас вполне недвусмысленно, что он был решительно неспособен воспользоваться столь щедро предоставленной ему свободой и начать ухаживать за младшей из своих привлекательных кузин. Феликс воспитан был в правилах, согласно которым подобные поползновения считались грубым нарушением законов гостеприимства. Я говорил уже, что этот молодой человек всегда чувствовал себя счастливым, и среди нынешних источников его счастья можно было назвать и то, что совесть его насчет отношений с Гертрудой была отменно чиста. Собственное поведение казалось ему овеянным красотой добродетели, а красотой во всех ее видах Феликс восхищался равным образом горячо.

— Я думаю, если бы вы женились, — тут же добавил мистер Уэнтуорт, — это способствовало бы вашему счастью.

— Sicurissimo![39] — воскликнул Феликс, кисть замерла в воздухе, и он с улыбкой посмотрел на своего дядю. — Меня так и подмывает сказать вам одну вещь. Могу я рискнуть?

Мистер Уэнтуорт слегка выпрямился.

— Мне можно довериться, я не болтлив.

Но, по правде говоря, он надеялся, что Феликс не позволит себе ничего слишком рискованного. Феликс в ответ на это снова рассмеялся.

— Так странно слышать, когда вы толкуете мне, что человеку нужно для счастья. Думаю, мой дорогой дядя, вы и сами этого не знаете. Я чудовищно груб?

Старый джентльмен помолчал, потом с суховатым достоинством, растрогавшим почему-то его племянника, ответил:

— Иногда мы указываем другим путь, по которому сами идти неспособны.

— Неужели вас что-нибудь печалит? — спросил Феликс. — Я никак этого не предполагал; у меня в мыслях было совсем другое. Просто я хотел сказать, что вы не позволяете себе ни малейших удовольствий.

— Удовольствий? Мы не дети.

— Совершенно верно. Вы вышли уже из детского возраста. Так я и сказал на днях Гертруде, — добавил Феликс. — Надеюсь, это не было с моей стороны опрометчиво?

— А если и было, — ответил с неожиданной для Феликса тонкой иронией мистер Уэнтуорт, — зачем же отказывать себе в удовольствии? Думаю, вы не знали в жизни огорчений.

— Знал — и немало! — заявил не без горячности Феликс. — Пока не поумнел. Но больше меня на этом не поймают.

Мистер Уэнтуорт какое-то время хранил молчание не менее выразительное, чем глубокий вздох.

— У вас нет детей, — сказал он наконец.

— Но ваши прелестные дети не могут причинять вам огорчений! — воскликнул Феликс.

— Я говорю не о Шарлотте, — секунду помолчав, мистер Уэнтуорт продолжал: — И не о Гертруде. Но я очень тревожусь за Клиффорда. В следующий раз когда-нибудь я вам об этом расскажу.

Когда в следующий раз мистер Уэнтуорт позировал Феликсу, племянник напомнил своему дяде о его обещании.

— Как сегодня Клиффорд? — спросил Феликс. — Он производит впечатление молодого человека крайне осторожного. Я назвал бы его верхом осторожности. Меня он старательно избегает, считая, по-видимому, что я слишком для него легкомыслен. На днях он заявил своей сестре — мне сказала об этом Гертруда, — что я всегда над ним смеюсь. А смеюсь я только из желания внушить ему доверие. Другого способа я не знаю.

— Положение Клиффорда таково, что тут уж не до смеха, — сказал мистер Уэнтуорт. — Дело, как вы, я думаю, догадались, совсем не шуточное.

— Ах, вы имеете в виду его увлечение кузиной?

Мистер Уэнтуорт, изумленно на него посмотрев, слегка покраснел.

— Я имею в виду то, что он не в университете. Он временно исключен. Мы предпочитаем, пока нас не спросят, об этом не говорить.

— Исключен? — повторил Феликс.

— Администрация Гарварда предложила ему на шесть месяцев покинуть университет. Его репетирует сейчас мистер Брэнд. Мы думаем, мистер Брэнд ему поможет; во всяком случае, мы очень на это уповаем.

— А что он там в университете натворил? — спросил Феликс. — Оказался слишком большим любителем удовольствий? Можно быть спокойным, этому его мистер Брэнд не научит!

— Он оказался слишком большим любителем того, чего любить не должен. Как видно, это считается удовольствием.

— Можно ли сомневаться, дорогой дядя, что это удовольствие? Как во Франции говорят, c'est de son âge,[40] заявил Феликс с обычным своим беззаботным смехом.

— Я бы сказал, скорее это порок людей преклонного возраста, разочарованной старости.

Феликс, подняв брови, смотрел на своего дядю.

— О чем вы толкуете? — спросил он, улыбаясь.

— О том, в каком положении был застигнут Клиффорд.