Жан Жионо - Польская мельница Страница 22

Мсье Марселей стоял за своим прилавком. Меня удивило бы, если бы он там не стоял, особенно в это самое утро. Он весьма любезно притворился, что поверил, будто у меня нет сахара, и взялся за молоток, чтобы отколоть мне его от сахарной головы.

Мсье Марселей (я его знал и часто посещал по меньшей мере лет двадцать пять) до самой смерти был рупором общественного мнения. Я осмелился бы даже сказать так: его источником. Узнать мнение Марселена в девять утра этого дня стоило для меня получения надежного донесения из генерального штаба.

Я знал достаточно, чтобы уразуметь: новость уже по крайней мере трижды обежала город. Я получил также подтверждение того, что одна из моих тайных мыслишек была верной. Все главным образом обсуждали — и с осторожностью, которая, похоже, склонялась к простому и безусловному одобрению, — присутствие и эффективное участие во всей этой истории г-на де К. Обывателям едва ли даже приходило в голову — и уже в который раз! — удивиться по этому поводу. Я смекнул, что ему (ему и, само собой разумеется, еще некоторым другим из его клана) не замедлят приписать роль главной пружины всего действа.

Я присвистнул в знак восхищения безупречной ловкостью г-на Жозефа. Я мысленно снял шляпу. Это была первоклассная работа.

Хотите верьте, хотите нет, но когда я думал о свидании, которое меня ожидало, то факт, что я буду иметь дело с подобной высшей ловкостью и удачливостью, меня согревал и ободрял. Я полагаю, что сильнее всего леденит мне душу посредственность (болтовня г-на де К. и его тру — соватость).

— Кусок сахара, который вы у меня купили, — сказал Марселей, — немного великоват. Чем вы станете колоть его у себя дома? Только не обижайтесь.

— Деревянным пестом, который я со скуки выстрогал себе ножом как-то зимним вечером, — ответил я.

— Это же так неудобно, — сказал он.

Я дал ему помолчать.

— Надо бы вам приобрести себе молоточек, — продолжал он. — Зайдите-ка к Жюлю. У него они есть.

Совет не пропал даром и был услышан.

Жюль, как я заметил сразу, знал почти всю подноготную. Он всегда был гораздо хитрей, чем Марселей. Он посмеялся и надо мной, и над моим молоточком с весьма тяжеловесной иронией. Но я обладаю ангельским терпением и выпытал у него, конечно, во сто раз больше, чем он того хотел бы.

Все особенно подчеркивали присутствие г-на де К. при похищении не Жюли — так уже никто не говорил, — а мадемуазель де М. (это было знаменательно); присутствие, о котором растрезвонили Гроньяр, его соседи и (обратите на это внимание, как это сделал я) супруги Кабро, которые с шести часов утра слонялись по кабакам и по улице. Надо отметить также, что супруги Кабро расплачивались за выпивку не экю или луидорами, а монетками самое большее в сорок су, но чаще монетами в один франк и даже в десять бронзовых сантимов: все они явственно воняли сапожным варом. Невозможно было утверждать или по меньшей мере заподозрить, что они подкуплены. Рассказывали, что по такому случаю мадемуазель де М. была разодета как королева и — не удивляйтесь — наряжена предупредительными заботами (я подчеркнул это слово, поскольку Жюль напирал на него), предупредительными заботами госпожи де К. Было дано подробное описание патетических излияний дам (к ним добавили еще госпожу П. и госпожу де С.) в минуту отъезда экипажа. И еще уточняли, что эти дамы, обессилев от переживаний, в настоящее время рыдали в своих постелях, не улучив минутки даже на то, чтобы расшнуровать свои корсеты. (В это можно поверить, особенно если им было известно про эти толки.) Жюль получил сведения от Мишеля, который, похоже, распряг лошадей только в пять часов утра, после того как отвез домой госпожу де К. одну-одинешеньку и явно не в себе. Прежде чем дойти до двух главных участников событий, г-на Жозефа и мадемуазель де М., молва основательно занялась всем кланом нашего высшего общества; она каждого наделяла значительной ролью, приводила дословные высказывания разных лиц, предлагала неоспоримые доказательства и вообще добавляла, что многочисленные свидетели видели все собственными глазами. Оставалось только поверить в невозможное и сказать: «Аминь».

Чтобы мне не в чем было себя упрекнуть, я заглянул в москательную лавку и к торговцу посудой, но я знал, что ничего больше не узнаю; я мог бы избежать расходов на покупку нового кувшина для молока. Не будем ни о чем жалеть: надо, значит, надо.

Я вернулся домой и навел некоторый порядок. Но такой, какой следовало навести. Вот что женщин невозможно заставить понять. Повесьте себе на шею существо этой породы, и ваше счастье вечно будет подвержено опасности оказаться в один прекрасный день испорченным тестом на бритве, неуместной метелкой из перьев или шваброй. Образцовый порядок — это притворство, к тому же столь очевидное, что серьезный противник всегда будет вас за него презирать. Вы таким образом разоблачаете перед ним суть ваших уловок. Куда труднее объяснить себе разные досадные мелочи. Кто же до этого додумается?

Г-н Жозеф, судя по всему, желал увидеть на моем столе какую-нибудь юридическую литературу. Я расположил в художественном беспорядке две таких книги: три выглядели бы вызывающе. Я не поместил на свой бювар никакой так называемой текущей работы. Он прекрасно знал, что в такой день мой интерес направлен на другое. Его наверняка насторожит всякий излишек рвения.

Когда я подготовил свой рабочий стол (и на нем было все, вплоть до старой бутылки чернил), мне осталось только создать для г-на Жозефа обстановку, которую тот ожидал увидеть. Нам не стоило и пытаться провести друг друга. Он не допускал сомнений в том, что раскусил меня. Его слова вчера вечером (или, точнее сказать, сегодня рано утром) открыли мне глаза; и он знал об этом, он нарочно их сказал, чтобы меня предупредить.

Он явно ждал от меня что-то похожее на признание в любви в испанском стиле; и меня искушало желание его ему преподнести. Вот почему я озаботился тем, чтобы поставить на достаточно видном месте, на каминной полке, чистую тарелку с мелкими монетками, пуговицами, с фитильком в несколько сантиметров длиною — принадлежности жизни бедной, но добродетельной, которая удовлетворяла мои скромные потребности. Я без труда отыскал в ящиках носок сомнительной чистоты и совсем дырявый. Вдохновение подсказало мне воткнуть у самой дыры иголку с суровой ниткой. Эта деталь должна была занять положение в полутени, в уголке комода, на три четверти скрытая стеклянным колпаком часов и тем не менее различимая.

В дополнение ко всему я воссоздал казарменную обстановку: вот вам голая кровать, на которой и думать нельзя ни о чем другом, кроме сна (но и это не все!), потом я провел больше часа, мало-помалу разводя в очаге избыточный огонь (во мне подозревали холодную кровь) и в то же время старательно щадя свой камин, дымоход которого не чистился уже два года. Я ограничился весьма внушительной и очень красивой кучей раскаленных углей.

Я не ждал его раньше темноты. Он и в самом деле постучал в дверь в пять часов вечера. От его пальто, отяжелевшего от дождя, поднимался пар. Он не произнес ни слова, пока не расположился, как ему было удобно. Он уселся в кресло, которое я для него приготовил, и протянул ноги к огню. Потом дал мне время, как положено, рассмотреть самую красивую пару сапог, какую я когда-либо видел: несомненно, заграничного производства, тонких, мягких, блестящих и без малейших следов грязи.

— Вы удивлены, — сказал мне этот ловкий человек, — став свидетелем того, что я явился сюда, за четыре мили, в этакую мерзкую погоду просто ради удовольствия посоветоваться с вами.

Он немного помолчал и продолжил:

— …Я знаю, что вы оцените по достоинству слова, которые я только что произнес. Пусть они послужат эпиграфом к нашему разговору. И правда, сколько мелочных умов, занятых только собою, этому не удивились бы? Ведь я гожусь вам в отцы, а в том месте, откуда я сейчас пришел, как вам известно, нет недостатка в уютных гостиных, защищенных от тянущих изо всех щелей сквозняков (да еще к тому же в одной из этих гостиных находится сейчас мадемуазель де М. и ждет моего возвращения). Я поздравляю вас с вашим удивлением и прошу считать данью уважения вашей проницательности беседу, которая у нас с вами состоится.

Он попросил меня поведать ему историю семьи де М.

— Не то, что известно всем, — добавил он, — а то, что знаете вы; не столько факты, сколько выводы, которые вы из них извлекли. Ваше мнение — вот что меня интересует.

Я рассказал ему обо всем, начиная с Костов, так, как описал это здесь; разве что скрыл некоторые из моих сокровенных чувств, причем только те, которые плохо мог тогда себе объяснить, то есть некие чувства, которые можно было бы назвать добрыми (если не знаешь людей). А в отношении так называемых дурных чувств мне все было совершенно ясно.

— Вас врасплох не захватишь, — сказал он мне, — и я этим восхищен, потому что для меня речь идет не столько о том, чтобы захватить вас врасплох, сколько о том, чтобы этого не сделали другие. Я вижу у вас на столе книги по юриспруденции, в которые вам нет нужды заглядывать. Думаю, вы имеете все необходимые и заслуживающие доверия сведения о том, каким образом определили право наследования при гибели семьи де М. из Коммандери в версальской катастрофе?