Альваро Кункейро - Год кометы и битва четырех царей Страница 25

VI

Паулос купил Мелусине новое платье такого же небесно-голубого цвета, как и прежнее, и почти одинакового фасона, с кружевами на грудке. Усадил ее на диван под зеркалом и терпеливо расспрашивал, просил рассказать ему все, что она может вспомнить о встрече с единорогом в музыкальной раковине, а также о своих полуночных выходах до этого события. Мелусина почти ничего не помнила. Она слышала голоса, которые поднимали ее с постели и, точно за руку, вели вниз по лестнице.

— Каким же ключом ты открывала дверь?

— Она сама передо мной открывалась.

Паулос не захотел, чтобы Мелусину допрашивали консулы и астрологи. Своими вопросами они окончательно сбили бы ее с толку. Девушка робко и наивно глядела на хозяина большими коровьими глазами, то и дело одергивала подол.

— Нет, зверя я не видела; помню только глаза и вроде бы ленту такого цвета, как мед, а над ней рог, который то светился, то потухал, падал мне на колени…

— И больше ничего?

— А еще мне было жарко! Животу жарко!

— Он ничего не сказал?

— Нет. Заворчал, когда я обняла его за шею. Два раза потерся о мои ноги и уснул. Играла музыка, где-то далеко-далеко, за горами…

— Какими горами?

— Не знаю какими, там были люди, выходили из-за деревьев, из-за скал. Играли на трубах и барабанах… Как будто я слушала пластинку про осаду Сарагосы! И я уснула. А как проснулась, ребенка уже не было.

— Ребенка?

— Ну, оленя. Это было все равно что держать на коленях ребенка. Проснулась, а его нет. Горы как огнем горели. Мне стало холодно, и я побежала. Боялась за ребенка. Один в лесу, бедняжечка!

Мелусина всхлипнула. Паулос подал ей свой платок, чтоб она отерла слезы.

— Спасибо за новое платье!

— Ты уверена, что он тебе ничего не сказал? Ни единого слова?

Мелусина закрыла глаза и попыталась вспомнить. Накануне Паулос снял одну из оленьих голов, украшавших стены прихожей, отпилил ветвистые рога и заменил их одним, прямым. Теперь он поможет Мелу сине вспомнить.

— Милая девочка, представь себе, что ты сидишь в раковине для оркестра в ту волшебную минуту, когда появился единорог и положил голову тебе на колени. Сейчас, когда ты закрыла глаза и вспоминаешь эту минуту, видишь ли ты горы и огни, слышишь музыку?

— Да, огни, трубы, барабаны… И вижу, как из-за деревьев и скал выходят люди. Они одеты в желтые одежды…

— Золотистые?

— Да, золотистые.

— Только мужчины?

— И женщины тоже. Одна женщина стоит на скале и обмахивается веером. То вижу ее, то нет!

Паулос мог бы надеть на себя оленью голову. От двери чулана приблизиться к Мелусине, подражая прыжкам единорога, и положить голову ей на колени. И сделать это нужно в ту минуту, когда она видит и слышит.

— Закрой глаза, девочка, и вспоминай, вспоминай, вспоминай…

Паулос мог бы, понизив голос, оживлять память Мелусины, направлять ее воспоминания… Нет, конечно, это не годится. Так он уведет Мелусину в сторону, заставит видеть и слышать то, что представляется вероятным ему. Если он навяжет девушке свои собственные сны, это обесценит все его толкования, ибо толковать он будет самого себя.

— Вспомнила! — воскликнула Мелусина уже иным, каким-то далеким голосом, в котором Паулосу слышались одновременно страх и безмерное блаженство.

Паулос нацепил оленью голову и на четвереньках подошел к Мелусине. Когда положил голову единорога ей на колени, сразу же почувствовал на шее невинную ласку ее рук. Мелусина прижала его голову к левому бедру. Паулос услышал звуки труб и охотничьих рогов, грохот барабанов, увидел на скале женщину в золотистых одеждах, ощутил ветерок от колыханья веера и заснул. Ему приснилось, будто Мелусина идет по берегу моря, а он следует за ней. Собственно, за ней шел не Паулос, а единорог, но единорог и был Паулос. Мелусина подбрасывала в воздух желтые лимоны и зеленых рыб, которых подбирала в пене прибоя. Мимо проплыл круглый остров, сплошной розарий, и дружески попрощался:

— Прощай, Амадис[66]!

Это с ним он так попрощался. Остров говорил легким колыханьем роз, складывавшихся в красные губы.

— Прощай, Амадис!

Время от времени Мелусина оборачивалась, ласково гладила его рог, украшала его нитками разного цвета. Она бежала нагая по лугу, Паулос — вприпрыжку за ней, тоже нагой. Только ее нагота была человеческой, а его — животной, он был наг, как любой зверь в лесу или в поле. Мелусина остановилась под яблоней, сорвала самое красивое румяное яблоко и протянула его Паулосу. Вокруг был мир в первозданной чистоте, сияло солнце, нежно щебетали птички, в воздухе проносились рыбы и дельфины, дети играли в яблонях, прыгая с ветки на ветку, пошел снег, в воде родников заполыхали костры.

— Не трогай ее! — прозвучал из прошлого, словно из витой морской раковины, отеческий голос, очень знакомый, может, голос его опекуна Фахильдо, но вышел он из других уст, даже как будто из рожка, который только что изготовили и еще не настроили. Между Паулосом и Мелусиной появилась надпись: «Не трогай ее!» Огромные черные буквы сходились и расходились, точно мехи гармоники. Паулос почувствовал, как угасает его неодолимое плотское вожделение, и вздрогнул. Проснулся и побежал, но не на двух ногах, а на четвереньках. Все двери распахивались перед ним сами собой. Но окончательно он пришел в себя лишь после того, как, добежав до каменной стены, отделяющей огород от дороги, отчаянным усилием сорвал с себя оленью голову и тем самым вернул себе человеческое естество.

Мелусина тоже проснулась и продолжала сидеть на диване под зеркалом. Тетка Клаудина поила ее медовой водой из кружки и одергивала подол небесно-голубого платья, который во время встречи с единорогом задрался слишком высоко, и видны были ноги, пожалуй, коротковатые, но точеные, в белых чулках с красными подвязками, расшитыми желтыми цветочками. В эту минуту в гостиную ворвался запыхавшийся и мокрый от пота Паулос с оленьей головой, которую он нес, держа за рог.

— Так вы его убили, господин? Ну, слава богу, теперь моя девочка может не беспокоиться! Поглядите, что он опять наделал!

И Клаудина указала на пятно, в точности такое же пятно на подоле платья, как от слюны настоящего единорога, — три мазка, вытянутые, как языки. Мелусина заплакала, увидев, что и новое небесно-голубое платье испорчено.

— Больше этого не случится! — сказал Паулос, успокаивая сам себя, Мелусину и ключницу, — Ты получишь еще одно небесно-голубое платье, и оно будет самым лучшим в городе! Тебе сошьет его по мерке Эфихения! А это, с пятном, ты сними и принеси мне, я должен самым тщательным образом исследовать пятно.

Паулос — единорог! Пятно подтверждало приход единорога в его дом. Это свидетельствовало прежде всего о том, что Паулос твердо верил в существование этого животного. Он и сам об этом не подозревал. Когда Паулос нацепил на себя голову единорога, он продолжал видеть. Видел гостиную, Мелусину, девичьи колени, свою оленью голову в зеркале. Но логически это было невозможно: ведь в оленьей голове не было прорезей для глаз, а стеклянные глаза чучела были непрозрачны. И наконец — слюна! Вот пятно от нее. Слюна уже подсохла, Паулос поскреб ножичком и сумел отделить несколько золотых чешуек. От пятна чуть-чуть пахло кислым молоком, как от детского нагрудника, и от этого запаха клонило в сон. Паулос отошел от стола и сел у открытой балконной двери, глубоко вдыхая чистый и свежий утренний воздух. Он помнил все: нагую Мелусину, плывущих по воздуху рыб, красные губы роз, говорившие: «Прощай, Амадис!»

Помнил и внезапное желание овладеть Мелусиной, когда она стояла нагая под яблоней и протягивала ему яблоко — прекрасный эстамп итальянского мастера XVI века. У Мелусины было как будто два тела: одно — манящее яблоком, другое — поверженное к его четырем ногам… Четырем! Да, четырем ногам единорога, каковым Паулос был несколько мгновений. В картине много света — птицы, рыбы, дети, снег, костры, а на траве зверь насыщается упругой и горячей плотью безупречно сложенного тела. Паулос уже готов был уступить непреодолимому желанию, когда прозвучал строгий запрет, он и сейчас звучит в его ушах.

Перед ним стояла тетушка Клаудина, спрятав руки под передник, и мялась, не зная, как начать.

— Вы уж простите, хозяин, но теперь, когда весь город знает о непорочности девочки… Вам известно, что уже трое сватались к ней, один даже прислал в подарок подвязки, и раз уж идет молва об ее безгрешности, была бы большая беда, если б она себя не соблюла…

— Не беспокойтесь, тетушка Клаудина, что касается меня и нового прихода единорога, девочка осталась невинной. А что она сама говорит?

— Бедняжка, она же в таких вещах ничего не понимает, откуда ей знать? Только напугалась она.

— Ну, это пройдет. И завтра же идите с ней в город, пусть выберет себе новое платье.