Чарльз Диккенс - Наш общий друг. Том 2 Страница 26

— Знаю, и довольно хорошо, — сказала Белла, с очаровательной готовностью выставить себя в черном свете, — и от более близкого знакомства с собой ничего не выиграю. Но вот мистер Боффин…

— Что мистер Боффин обращается со мной иначе, не так ко мне внимателен, как прежде, с этим нельзя не согласиться. Это настолько ясно, что и отрицать невозможно.

— А вы разве не согласны с этим, мистер Роксмит? — удивленно взглянув на него, спросила Белла.

— Я был бы рад не согласиться, будь это возможно, хотя бы ради себя самого.

— Правда, — ответила Белла, — для вас это, должно быть, очень мучительно и… обещайте мне, пожалуйста, что вы не обидитесь на мои слова, мистер Роксмит?

— Обещаю от всего сердца.

— …И по временам мне кажется, — нерешительно прибавила Белла, — это должно вас как-то унижать в ваших собственных глазах, не правда ли?

Секретарь кивнул в знак согласия, хотя ни в чем другом это согласие не выразилось.

— Мисс Уилфер, у меня есть очень важные причины мириться с неудобствами моего положения в доме, где мы с вами живем. Поверьте, далеко не все они корыстного свойства, хотя по странному стечению жизненных обстоятельств я выбит из своей колеи. Если то, на что вы смотрите с таким сердечным участием, должно оскорбить мою гордость, то у меня есть и другие соображения, которых вы не знаете, — они-то и заставляют меня терпеть молча. Последние гораздо важнее первых.

— Мне кажется, я заметила, мистер Роксмит, — сказала Белла, глядя на секретаря с любопытством и словно не совсем его понимая, — что вы себя все время сдерживаете и стараетесь играть пассивную роль.

— Вы правы. Я сдерживаюсь и заставляю себя играть некую роль. Но я покоряюсь не потому, что слаб духом. У меня есть своя цель.

— И, надеюсь, хорошая, — сказала Белла.

— И, надеюсь, хорошая, — повторил он, пристально глядя на Беллу.

— Иногда мне казалось, сэр, — сказала Белла, отводя глаза в сторону, — что тут много значит ваше уважение к миссис Боффин.

— Вы опять-таки правы, это так и есть. Для нее я сделаю все на свете. Нет слов, чтобы выразить, как я уважаю эту добрую, самую добрую женщину.

— Вот и я тоже. Можно спросить у вас еще одно, мистер Роксмит?

— Все, что вам угодно.

— Вы, конечно, видите, как она страдает, когда становится заметно, что мистер Боффин очень изменился.

— Я это вижу каждый день, как видите и вы, и мне очень жаль, что я ее огорчаю.

— Вы ее огорчаете? — приподнимая брови, быстро повторила Белла.

— К несчастью, причина этих огорчений всегда я.

— Может быть, она и вам говорит, как нередко говорит мне, что вопреки всему мистер Боффин все-таки лучше всех на свете?

— Я часто слышу, как она говорит это вам, из прекрасного чувства верности и преданности ему, — ответил секретарь, все так же внимательно глядя на Беллу, — но не стану утверждать, чтобы она когда-нибудь говорила это мне.

Задумчивый и грустный взгляд Беллы встретился на мгновение с внимательным взглядом секретаря, а затем, несколько раз подряд кивнув своей хорошенькой головкой, как и подобало философу лучшей школы, с ямочками на щеках, рассуждающему о Жизни вообще, она подавила легкий вздох, словно не ожидая от жизни ничего хорошего, как раньше не ждала от себя.

Несмотря на все это, прогулка вышла очень приятная. Деревья уже облетели, кувшинки на реке давно отцвели, но на небе оставалась еще прекрасная лазурь, и ее отражала в себе вода, прохладный ветерок скользил над потоком, морща его легкой рябью. Кажется, из человеческих рук не выходило еще такого старого зеркала, которое не отразило бы ужасов и бедствий, если бы все образы, когда-то отражавшиеся в нем, вновь прошли чередой по его поверхности. Но если бы ясное и спокойное зеркало реки могло воспроизвести все, что происходило между ее мирными берегами, оно, казалось, отразило бы одно только безмятежное, цветущее, пасторальное.

Так они гуляли, разговаривая о только что засыпанной землей могиле, о Джонни и о многом другом. Так, на обратном пути, они встретили бойкую миссис Милви, которая бежала их разыскивать, с приятным сообщением, что за деревенских детей бояться нечего: в деревне есть христианская школа, где иудейское вмешательство не выразилось ни в чем худом, кроме разбивки сада. Так они вернулись в деревню в то самое время, когда Лиззи Хэксем возвращалась после работы с фабрики, и Белла оставила своих спутников, чтобы поговорить с ней у нее дома.

— Боюсь, моя комната покажется вам бедной, — сказала Лиззи, приветливо улыбаясь и усаживая гостью на почетное место у камина.

— Не такой уж бедной, милая Лиззи, — возразила Белла, — если б вы только знали.

И в самом деле, хотя и комнатку вела удивительно узкая винтовая лестница, как будто сооруженная в чистой и белой печной трубе, и хотя потолок был очень низкий, а пол очень неровный, и хотя решетчатое окошечко было довольно-таки подслеповатое и маленькое — комнатка все же была гораздо уютнее, чем старая комната Беллы у них дома, которую она когда-то презирала и где она так плакалась на горькую необходимость пускать жильцов.

Уже смеркалось, когда обе девушки уселись перед камином и взглянули друг на друга. Полутемную комнату освещал огонь в камине. Вместо каминной решетки можно было вообразить себе старую жаровню, а раскаленный уголь заменял былую ямку среди жара.

— Для меня так ново — принимать у себя леди почти моих лет, и еще такую красавицу, — сказала Лиззи. — Мне так приятно смотреть на вас.

— Теперь я не знаю, с чего мне начать, — краснея, ответила Белла, — я ведь тоже хотела сказать, что мне приятно смотреть на вас, Лиззи. Но можно начать и не с начала, правда?

Лиззи пожала красивую руку, протянутую ей таким же красивым и искренним движением.

— Так вот, милая Лиззи, — сказала Белла, придвинув ближе свой стул и взяв Лиззи под руку, словно они собирались на прогулку, — мне поручено кое-что передать вам на словах, и я боюсь, что скажу не так, как надо, но я все-таки постараюсь. Речь идет о вашем письме к мистеру и миссис Боффин, и вот в чем дело… Погодите! Ах да! Дело вот в чем.

После такого вступления Белла заговорила о просьбе Лиззи сохранить ее тайну, очень мягко коснулась ложного обвинения и того, как оно было снято, а потом спросила, не имеет ли оно какого-нибудь отношения, близкого или самого отдаленного, к ее просьбе.

— Я чувствую, милая Лиззи, — сказала Белла, сама удивляясь своему умению подойти к делу, — что вам тяжело об этом говорить, но я тут замешана тоже: не знаю, известно ли вам, а может вы и сами догадались, — ведь я та самая девушка, которая по завещанию должна была выйти за этого несчастного человека, если б он нашел, что я его достойна. Меня втянули в это, не спросив моего согласия, и вас тоже втянули, не спросив вашего согласия, так что разница между нами очень невелика.

— Я не сомневалась, что вы и есть та самая мисс Уилфер, имя которой мне так часто приходилось слышать, — ответила Лиззи. — Не можете ли вы сказать мне, кто такой мой неизвестный друг?

— Неизвестный друг, милая? — переспросила Белла.

— Тот, который заставил снять обвинение с моего отца и после прислал мне писаную бумагу.

Белла о нем никогда не слыхала. Не имела даже понятия, кто он такой.

— Мне бы так хотелось поблагодарить его, — сказала Лиззи. — Он столько для меня сделал. Надо надеяться, когда-нибудь мне представится случай поблагодарить его. Вы спросили, не имеет ли это отношения…

— Это или само обвинение, — вставила Белла.

— Да. Он или что-нибудь другое заставляет меня жить вот так, скрываясь от всех, в уединении? Нет.

Отвечая, Лиззи Хэксем покачала головой, обратила взгляд на огонь, и при этом в ее скрещенных на груди руках выразилась спокойная решимость, что не укрылось от зорких глаз Беллы.

— Вы долго жили одна? — спросила Белла.

— Да, это для меня не ново. Я часто оставалась одна на долгие часы, и днем и ночью, еще когда был жив бедный отец.

— Мне говорили, у вас есть брат?

— У меня есть брат, но он со мной не ладит. Все же он хороший мальчик и сам выбился на дорогу. Я на него не жалуюсь.

Она говорила, глядя на пылающий огонь в камине, и по ее лицу скользнула тень скорби. Белла заметила это и дотронулась до ее руки.

— Лиззи, скажите мне, есть ли у вас подруга ваших лет?

— Я жила так одиноко, что у меня никогда не было подруги, — ответила Лиззи.

— И у меня тоже, — сказала Белла. — Не то чтоб я жила одиноко, мне даже хотелось подчас одиночества, лишь бы не видеть, как мама сидит в углу с лицом трагической музы, у которой болят зубы, а Лавви злится, хотя я, конечно, очень люблю их обеих. Мне бы хотелось, чтоб вы со мной подружились, Лиззи. Как вам кажется, вы бы могли? Того, что называется характером, у меня не больше, чем у канарейки, но положиться на меня можно, это я знаю.

Своевольная, жизнерадостная, любящая по натуре, легкомысленная по неимению серьезной цели, капризная от привычки вечно порхать среди пустяков, она все-таки была неотразима. Лиззи она казалась такой необыкновенной, такой привлекательной, такой женственной и детски наивной, что сразу ее покорила. И когда Белла опять сказала: