Грация Деледда - Элиас Портолу Страница 27

«Что она подумает? Что скажет? Она отчается? А может, это причинит ей боль, может, лучше подождать?» И он снова, с неизменной нежностью, думал о ребенке, который должен был появиться на свет, но с этой стороны он был рад принятому решению; его новое положение не мешало ему любить малыша, более того, оно позволяло ему взять ребенка к себе, воспитать его, сделать из него стоящего человека и обеспечить ему будущее. Но однажды он заговорил об этом со священником Поркедду, и тот покачал головой.

— Не думай об этом, — сказал он ему, — потому что ты поступаешь скверно, думая об этом. Прежде всего, Господь всегда помнит о ребенке, но ты, даже когда он родится и вырастет, должен держать его далеко от себя, потому что он может быть опасной связью между тобой и ею. У священника не должно быть ни детей, ни жены, ни семьи; он не должен думать о богатствах и о земном; он муж церкви, и его дети — это бедность, священный долг и добрые дела. Подумай об этом хорошенько, Элиас Портолу; если ты все еще печешься о мирском, не делай шага, который ты должен сделать: ты должен думать только о спасении души, и ни о чем ином.

— Вы хотите, чтобы я стал святым, — улыбаясь, сказал Элиас, но в глубине души чувствовал, что священник Поркедду прав: тщетна его мечта об отцовстве, и он должен распрощаться с ней. Но теперь даже это не могло изменить решения, которое он принял.

Назначенные восемь дней прошли; приготовления священника Поркедду были сделаны в добрый час; монсиньор епископ обратил внимание на молодого пастуха, хотевшего посвятить себя Господу по призванию, и зачислял его в семинарию, где половина мест была бесплатной. По совету священника Поркедду Элиас написал краткое, исполненное любезности письмо с благодарностью, и это живо заинтересовало епископа.

— Монсиньор хочет познакомиться с тобой, Элиас Портолу; теперь тебе не остается ничего другого, как только сообщить новость всем твоим.

— Ах, — со вздохом сказал Элиас, — я боюсь…

— Чего?

— Что это причинит боль той женщине. Если бы можно было подождать!

Священник Поркедду покачал головой.

— Ты хочешь подождать? Ты все еще печешься о мирском? Мне жаль, что ты так меня разочаровываешь!

— И все же, — сказал Элиас с твердостью, — я намерен показать вам, что я больше не пекусь ни о чем. Сегодня же я расскажу об этом дома.

— Твой отец там?

— Да.

— А твой брат Пьетро?

— И он тоже.

— Хорошо, после обеда скажи им, чтобы не уходили, я приду, и мы все вместе поговорим.

— Не знаю, как благодарить вас! — с признательностью воскликнул Элиас, — один Господь воздаст вам.

— Ладно, ладно, с Господом мы как-нибудь об этом поговорим, теперь ступай с миром.

Элиас ушел, но не мог вернуться домой до обеда; на сердце у него было тяжело, горло сжималось. Ах, то, что грезилось ему, уже окружало его, давило его, яростно отрывало от мира, от молодости, от удовольствий, от семьи, от жизни, которой он до сих пор жил. И он чувствовал от этого бесконечную боль, но даже на мгновение ему не пришла в голову мысль отступить.

Он вернулся, отобедал, взгляд его был все время обращен к двери; и время от времени, слыша шум шагов с улицы, Элиас вздрагивал. Магдалина следила за ним и не смогла удержаться от того, чтобы не спросить, что с ним и кого он ждет.

— Одного человека, — ответил он. — И я прошу всех остаться здесь, так как этот человек хочет с вами поговорить.

— И со мной? — спросила Магдалина. — Кто он? Кто он?

— Со всеми. Увидите, кто он.

Они засыпали его вопросами, но он не ответил и вышел во двор. Магдалиной овладело беспокойство, которое она не пыталась скрыть даже от Пьетро, и она тоже начала смотреть на дверь, ожидая, что вот-вот кто-то зайдет с улицы.

«Кто бы это мог быть?» — время от времени говорила она как бы про себя. С некоторых пор она ясно видела, что Элиас изменился, и страх, что Элиас влюблен в другую женщину и собирается на ней жениться, заставлял Магдалину страдать и испытывать ревность.

«Он хочет жениться, — думала она в тот день, — а тот, кого он ожидает, должен быть сват, который придет за раз решением просить руки невесты Элиаса. Ах, этот день дол жен был наступить! Он даже не ждет своего малыша. Господи, Господи милосердный, помоги мне, дай мне силы. Не губи, не карай меня раньше срока!»

Сильное страдание выразилось у нее на лице, и ее широкие веки, опускавшиеся со смиренной скорбью, стали фиолетовыми.

Когда Элиас вернулся со священником Поркедду и посмотрел на Магдалину, испуг охватил его; он побледнел и ощутил смертельный холод в крови.

Но священник Поркедду напевал, осматриваясь по сторонам, приветствуя сидевших за столом шутками и неуклюжими поклонами; он захотел остаться в кухне несмотря на то, что окружившая его всяческой заботой тетушка Аннедда настаивала на том, чтобы подняться в комнату Магдалины.

— Ну что, как живете, дядюшка Портолу?

— Живем как живем, дорогой мой!

— А дети, дети, они такие же молодцы?

— Еще бы! — воскликнул дядюшка Портолу, широко открыв красные глазки. — Таких сыновей, как у меня, поискать надо, хвала Святому Франциску.

Элиас через силу улыбался, но священник Поркедду видел томительное смятение на его лице и после немногих разговоров о том о сем посмотрел на Магдалину, подмигнул и сказал:

— А скоро у нас будет еще один голубь, правда? Да, Святой Франциск к тебе хорошо относится, дядюшка Портолу: с вами вся благодать Господня. А теперь послушайте-ка меня: что бы вы сказали, если бы ваш сын Элиас стал священником?

Все словно окаменели, потому что если священник Поркедду говорит так, то, значит, все уже решено. Для всех это было полной неожиданностью. Магдалина подняла глаза, и легкий румянец проступил на ее лице; после всех ее страхов слова священника Поркедду казались ей радостным известием: для нее Элиас был потерян, но она готова была смириться, потому что никакая другая женщина отныне не могла его заполучить.

И Элиас заметил ее радость. Тогда он успокоился и вполне мог оценить впечатление, которое произвел на его родных вопрос священника. Могло показаться, что священник шутит: Пьетро улыбался; тетушка Аннедда, сидевшая рядом с Поркедду, напряженно прислушиваясь к разговору и внимательно наблюдая за происходящим, улыбалась; суровое лицо дядюшки Портолу улыбалось.

Элиас понял, что слова священника Поркедду неслыханно обрадовали его родственников — им это казалось сном. И вдруг он почувствовал такой прилив радости, что начал смеяться, как дитя.

Прошло два года. Люди больше не перешептывались, не усмехались и не дивились, видя Элиаса Портолу, бывшего пастуха, одетого семинаристом. Впрочем, он совершенно не был похож на двадцатишестилетнего юношу, а тем более на бывшего пастуха; затворничество сделало белоснежными его руки и лицо; чисто выбритое, жемчужно-бледное, оно казалось лицом подростка.

Во время больших богослужений, когда на нем был надет кружевной стихарь, перевязанный широкой голубой лентой, Элиас был похож на печального ангела; изгиб его бледно-розовых губ говорил о глубокой, но нежной печали, гнетущей его; многие пастушки и даже некоторые благородные девушки задерживали свои взгляды на нем немного дольше, чем следовало. Однако он не замечал их; его русалочьи глаза затуманивались, а взор как будто устремлялся на проплывавшие вдали видения. Что представлялось ему, когда звонкий плач органа наполнял воздух и литургическое пение возносилось ввысь тоскующей жалобой о потерянных благах и печальной молитвой о благах неизведанных? Может быть, перед взором его проходило прошлое, а может быть, он видел пастбище, или переживал свое одиночество, или вспоминал о своей любви? Несомненно, он видел и помнил все и печалился от невозможности отбросить прошлое от себя, на что надеялся и рассчитывал; то, что до сих пор привязывало его к страданиям и радостям, к человеческим страстям, было не покидавшим его видением молодой коленопреклоненной в глубине церкви женщины, окруженной пурпуром праздничных одежд растущей толпы крестьян. Это была сияющая красотой Магдалина в платье невесты; на руках она держала ребенка, одетого в ярко-красную накидку с каймой из небесно-голубого шелка. Когда Магдалина покачивала перед личиком малыша серебряными и коралловыми изображениями святых, висевшими на его шейке, он поднимал розовые ручки и улыбался, прищуривая сияющие зеленоватые глаза.

Взору Элиаса все время представало это улыбающееся создание, и любовь его к малышу была исполнена печальной нежности; любя ребенка, он любил его мать, и ему часто приходилось страдать, когда он безуспешно боролся со своими земными влечениями.

Природный ум Элиаса тем временем развивался: два года неустанной учебы, постоянного чтения, которым он с охотой занимался, позволили ему сравняться со священнослужителями, которые начали учиться на много лет раньше его. Мало-помалу он привык к затворнической жизни, к слепому послушанию и дисциплине — ко всему тому, что на первых порах буквально душило его. Прошлое казалось ему сном, но этот сон не отпускал его.