Грация Деледда - Элиас Портолу Страница 28

Природный ум Элиаса тем временем развивался: два года неустанной учебы, постоянного чтения, которым он с охотой занимался, позволили ему сравняться со священнослужителями, которые начали учиться на много лет раньше его. Мало-помалу он привык к затворнической жизни, к слепому послушанию и дисциплине — ко всему тому, что на первых порах буквально душило его. Прошлое казалось ему сном, но этот сон не отпускал его.

Элиасу было грустно, особенно в те дни, когда он отправлялся домой, где тетушка Аннедда принимала его с застенчивой нежностью; Элиас тщательно избегал взгляда Магдалины, он боялся прикасаться к ребенку, и, если его вынуждали приласкать малыша, делал это с робостью, и каждый раз вздрагивал при виде его. Элиаса терзало желание взять ребенка на руки, целовать его, заставить его улыбаться, посмотреть на его первые зубки, стиснуть его ручки и ножки в своих руках.

«Нет, нет, — повторял Элиас про себя, — мне нужно побороть свои чувства».

Даже присутствие Магдалины, хотя она ни разу ни в чем не упрекнула его и часто смотрела на него со скорбной нежностью, волновало его кровь; Магдалина была привлекательна как никогда, она всю себя отдавала малышу и, казалось, жила только для Берте. И для Элиаса образ Магдалины стал неотделим от образа ребенка.

Элиас чувствовал, что, если бы он не решил посвятить себя Богу (а он уже чувствовал себя связанным с Господом, хотя и не был еще рукоположен в священники), он снова неминуемо оступился бы. Пока что он мог хотя бы следить за своими мыслями, но часто борьба была мучительной и тоска изматывала Элиаса до полусмерти. В такие дни он чувствовал глубокую грусть и отчаяние от жизни и от самого себя, однако никогда не роптал и ни одного мгновения не жалел о принятом решении.

Порой Элиасу не хватало сил; когда он спал или дремал, тяжкие сны одолевали его хуже всякого искушения. Ему снилось прошлое, пастбище, овчарня, домик, Магдалина и — часто — ребенок; ему все виделось, что он еще пастух и еще не связан обетами; однако какое-то тяжкое бремя, какое-то неуловимое, но весьма болезненное воспоминание превращали эти сны в кошмар. Однако не эти сны заставляли его тосковать, а то, что он видел, когда глаза его были открыты, — сладостные и вместе с тем гибельные видения, одолевавшие его, подобно осаждающей армии. «Нет! Нет! Нет!» — повторял Элиас про себя и гнал пустые вожделения и роковые образы; он начинал молиться и садился за книги; но почти всегда, после того как он прогонял безрадостные сны, они всякий раз возвращались к нему.

Однажды он читал послание Святого Апостола Павла к римлянам. Была ясная и лунная апрельская ночь. Через открытое окно струился нежный ночной воздух, на кристально чистом небе светила яркая звезда. Элиасу было грустнее, чем обычно; мир человеческого бытия искушал его и говорил с ним, одолевая его чистым дыханием этой апрельской ночи; туманные воспоминания возвращались к нему, и казалось, что в его крови с весенним возрождением возникает что-то новое и неспокойное.

«Нет, нет, нет, — повторил про себя Элиас, тряся головой, словно чтобы прогнать от себя назойливые мысли. — Нужно забыть обо всем; нужно учиться и идти вперед, Элиас Портолу». Он стиснул голову руками и погрузился в чтение; вокруг царило безмолвие, и только издалека, словно из далекой деревни, доносилась печальная нуорийская песня. Элиас читал, перечитывал, обдумывал и повторял на память стихи.

«…Любовь да будет непритворна; отвращайтесь зла, прилепляйтесь к добру».

«…В усердии не ослабевайте; духом пламенейте; Господу служите».

«…Утешайтесь надеждою; в скорби будьте терпеливы, в молитве постоянны».

«…Благословляйте гонителей ваших; благословляйте, а не проклинайте».

«…Никому не воздавайте злом за зло, но пекитесь о добром пред всеми человеками».

«…Мне отмщение, Аз воздам, говорит Господь».

«…Не будь побежден злом, но побеждай зло добром».

Как звонко и живо звучал голос апостола! Он звучал, как раскаты грома, как чистое журчание воды в фонтане в ночной тиши; но голос этот доходил из слишком дальней дали, со слишком большой высоты, словно отдаленный рокот грома, словно тихий плеск воды в фонтане, слышимый сквозь сон. Элиас слушал и чувствовал, как будто какой-то благоухающий покров облекает и освежает его. Однако этот покров был туманной кисеей, и дыхания той апрельской ночи хватало, чтобы разорвать его.

Тем временем звучавшая вдалеке сардинская песня немного приблизилась; среди печального хора ясно звучал мелодичный тенор, в котором дрожала вся чувственность и сладостность той лунной ночи. Элиас поднял голову, охваченный внезапным очарованием. Где же он мог слышать этот голос? Почти физическое воспоминание заставило Элиаса вздрогнуть. Он вспомнил, что была другая такая же ночь, когда он слушал эту же песню и был так же грустен. Где? Когда? Как? Элиас поднялся и прислонился к окну, встав под чистыми лучами висевшей в зените луны. Свежий ветерок доносил дальние ароматы; Элиас затрепетал и вспомнил ту ночь, когда он плакал у ног Святого Франциска от обуревавших его страстей.

Голос апостола Павла умолк; покров соскользнул: что такое были вечность, смерть, суетность всех человеческих страстей, добро, зло, добродетель, вечная жизнь по сравнению с неуловимой радостью той апрельской ночи, того дыхания свежего ветерка и той любовной песни? Элиас был побежден; мир человеческого бытия поглотил его, и он упал на колени у окна под светом луны, он плакал как ребенок, охваченный душераздирающим отчаянием.

Безумная молитва возносилась к небу в его плаче:

— Господи, ты видишь, что я слаб и малодушен, сжалься надо мной, Господи, прости меня, дай мне покой, вырви сердце из груди моей. Я человек и не могу осилить себя; почему Ты создал меня таким слабым, Господи? Вся моя жизнь проходит в муках, и, когда побежден моей слабой натурой, я должен был искать счастья, я грешил, я попрал Твои заветы, я был лукавее язычников; но велики были страдания мои. Господи, велики мои страдания и сейчас, и чаша полна. Господи, Господи, Господи, — рыдая, продолжал Элиас с исказившимся и мокрым от соленых слез лицом, — сжалься надо мной, прости меня, помоги мне, дай мир сердцу моему… дай мне немного благодати… немного счастья: неужели я не заслуживаю это, Господи? Разве я не человеческое создание? Если я согрешил, прости мне грехи мои, если Ты милостив. Если Ты велик, прости меня и дай мне немного благодати, немного радости…

Постепенно слезы иссякли, Элиасу стало легче; дав волю своим переживаниям, он успокоился. После того как отчаяние отпустило его, он устыдился своего плача, но подумал: «Мой отец говорит, что плачут только малодушные, что сардинец, родившийся в Нуоро, не должен плакать; но от плача так легко! Если иногда не плакать, то можно разорваться!»

Элиасу стало стыдно и страшно своей молитвы, которая была почти вызовом Богу; он попросил прощения и смирился; но на следующее утро ему суждено было испытать сильнейший испуг, удивление, горе и даже чувство радости, когда ему сообщили, что его брат Пьетро вернулся с сильным воспалением в почках и что он очень плох.

«Если он умрет, я смогу жениться на Магдалине!» — сразу же подумал Элиас.

Услышал ли Господь его молитву? О нет! Элиас отступился от нее, представив себе Бога, страшный образ которого создало в тот момент его воображение. Так нельзя.

«Как же я низок! — думал Элиас, торопливо идя домой. — Мне никогда не обрести спасения: я создан из зла».

Его мучило беспокойство, более из-за своих дурных мыслей, чем из-за болезни Пьетро; он раскаивался и бранил себя; но когда он пришел домой и узнал, что брат его вернулся больным еще вчера, то испытал нечто вроде разочарования — настолько в глубине души ему льстила странная мысль, что Господь внял его молитве.

Пьетро был и в самом деле плох; он все время стонал, черты его мертвенно-бледного лица были искажены мучительным страданием. За три дня до того ему пришлось много пройти пешком, чтобы нагнать одного из пропавших быков; волнение, усталость, жар, предрасположенность к несчастью сразили его. Ноги Пьетро опухли и кровоточили, руки были исцарапаны о кусты ежевики и камни.

Тяжелая подавленность угнетала всех в доме Портолу; Магдалина непритворно плакала; тетушка Аннедда зажгла две лампады, произнесла заговор и получила знак, что Пьетро суждено было умереть.

Для Элиаса наступили ужасные дни. Он шел к брату, смотрел на него, ходил по комнате, заламывая руки и тоскуя от невозможности сделать хоть что-нибудь для того, чтобы спасти Пьетро. Элиас ни разу не взглянул ни на Магдалину, ни на ребенка; он уходил, объятый отчаянием, и истово молился часами, чтобы Пьетро выздоровел. Но даже во время этих жарких молитв он часто вздрагивал, и смертельный холод леденил его кровь: может быть, это тот бес одолевал его? Почему, стоило Элиасу забыться хотя бы на мгновение, он нашептывал ему радостные слова, внушал ему постыдные вожделения, непрестанно являя образ умершего и похороненного брата?