Александр Вельтман - Странник Страница 27

Њ. Как счастлив тот, кому не помогают падать!

Слова подействовали. Героини мои, как озаренные жизнию цветы, собрались снова в пышный букет, и я двинулся на подвиг.

Едва только солнца… или нет… едва только Земля пришла в то положение, в котором, смотря с Буланлыкской высоты на восток, солнце стелет лучи свои, начиная от Арарата, по Черному морю, чрез Варну и потом вдоль Проводской долины, Шумлинская гора показалась мне старой турчанкой, сидящей, свернув под себя ноги, на роскошном ковре булгарской природы. Представьте же теперь свернутые ноги за фасы [384] укрепления и за этими фасами, в огромной расселине, город Шумлу [385]. Картина стоит причудливой кисти Жоаннота [386]

Итак, 8 июля назначен был приступ к Шумле. Я проснулся под светло-голубым небом Булгарии вместе со всем русским войском и с Авророй, которая, раздвинув тоненькие облачка, завесившие ее ложе, окинула с востока любопытными взорами величественный русский лагерь. Вспомнив, что 8-е июля был первым днем моей жизни, я подумал, что он же, может быть, будет и последним, вздохнул и потом, позабыв, о чем я вспомнил и о чем подумал, сел на своего гнедого Турчонка, заставил его проплясать, согнуться кольцом, стать на дыбы, закрутить по дюжине раз вправо и влево на одном месте и – пустился на сборное место, к царской палатке.

Поэты двух великих наций,Виргилий и слепой Гомер,Богатый подали пример,Писали тьму в стихах реляций;Но для чего язык богов,Где громок смысл без громких слов.

Пред началом еще предыдущей главы большая часть моих читательниц, предвидя уже жестокую битву и льющуюся кровь и предчувствуя тот страх, который может в них поселиться от сей ужасной картины и от грома нескольких сот орудий, тихо скрылись… Не выводя их из заблуждения уверениями, что опасность не так велика, как они воображают, и что турки трусы, я опускаю, как ночь, покров на реляцию действий.

Здесь должен я уведомить читателей, что, вопреки предчувствию, изъясненному мною в CCLIX главе, Провидение не лишило меня в этот день ни одного из признаков жизни.

Около полуночи, жив как нельзя более, ехал я один-одинехонек, потому что вестовой мой казак, будь ему в укор сказано! отстал от меня: ехал я чрез поле битвы на правом фланге действий. Конь часто храпел, останавливался, отскакивал, перескакивал; может быть, его пугали те, которые залегли покоиться на сырой земле, среди поля чести. Отыскав на карте с Майну, Майку, или Макак, на правом фланге нашей новой позиции, и отведя туда баталион 8-й дивизии, я возвращался тихо и думал о том, как бы скорее отыскать Главную квартиру, денщика, вьюк, чайник и все принадлежности военного ночлега.

Все это я нашел. Усталость убаюкала меня, и я скоро перенесся… в следующую главу, – и что же?

Быстро летел я на почтовых. Колокольчик не успевал издавать звука, облако пыли крутилось около меня и скрывало от взоров моих все предметы, кроме солпца, которое, как будто в часы затмения, казалось без лучей, но жгло безбожно.

Я торопился; непостижимое чувство влекло меня; мысли и взоры мои были устремлены на даль, которая лежала передо мною. Мне казалось, что духовный я был уже там, и нетерпеливо ожидал приближения вещественного я.

Налево показались строения. – Какое это селение? – спросил я у извовчика.

– Алеф! [387] – отвечал он.

Здесь должна быть станция, думал я, ибо мы проскакали уже около 30 верст; и точно. Поровнявшись с небольшим домом, лошади остановились как вкопанные, колокольчик звякнул, я выскочил из повозки, вбежал на крыльцо, в сени, отворил двери направо и вошел в небольшую комнату.

Сухощавый бледный человек в утренней одежде, в шапке сидел подле стола, уложенного книгами и бумагами; подле него на полках, на стульях, на полу, на окошках также были разбросаны разной величины книги в деревянных, в кожаных и пергаментных переплетах.

– Господин смотритель, лошадей!… да скорее!… Как эта станция называется?

«Алеф», – произнес смотритель, не обращая на меня внимания.

– Послушай, дружок! Когда ты видишь перед собой на чьих-нибудь плечах мундир и эполеты, то ты должен снять свою шапку и приниматься за дело!

«Бэт!»

– Бэт? ах ты, старая дуга!

Я схватил смотрителя за грудь, шапка свалилась с головы его. «Гиммэль!» – вскричал он.

– А! теперь по-немецки! На, возьми подорожную, записывай!… и лошадей! живо! – Он взял подорожную и молча поворачивал ее во все стороны.

– Что ты думаешь?

Смотритель посмотрел на меня и стал шептать: «Алеф, бэт, гиммэлъ, далэт, хэ, вув!»

– Слушай, приятель! чтоб отвязаться от глупости твоей или плутней, вот тебе па чай, на водку, на хлеб, на что хочешь, только давай мне скорее лошадей!

Взглянув на меня, потом на несколько мелких серебряных монет, положенных мною перед ним на стол, смотритель оставил подорожную и стал пересматривать деньги по одиночке, приговаривая: алеф… гиммэлъ… вув… хэс… куф…

Кто одарен от природы прекрасным свойством, называемым терпение, тот мог бы наслаждаться этой картиной, но я не вытерпел. Сбросив со стола все деньги на пол, я схватил подорожную и всунул ее в руки смотрителя. – Читай! пиши! и вели запрягать лошадей!… или… я…

Взяв опять подорожную, он посмотрел на нее, подумал, встал с места, подошел к полке и стащил с нее огромный фолиант. Возвратясь на место, разогнул книгу, положил пред собою и подорожную, взглянул на нее и стал перебирать листы.

Огромная книга была какой-то словарь!

– Ты, кажется, выжил из себя! на какой язык переводишь ты мою подорожную!

«Ламмэд, мэм, айн, заммэх, аллъ, пай, фай», – произносил вместо ответа смотритель, усиливая голос свой; но я не дал кончить ему непонятной речи.

– Демон! жид! – вскричал я и, вырвав книгу из рук его, бросил ее. Книга ударилась в полку, куча других книг посыпалась прямо на чудака. То же самое движение повалило стол. Вслед за столом повалился на землю и смотритель, повторяя: алеф, бэт, гиммэль…

С ужасом я выбежал из комнаты в сени, на двор, на улицу… Ни души нет.

По дороге раздавались редкие звуки колокольчика.

Пустая почтовая тройка ехала мимо, шаг за шагом. Ямщик спал в повозке. Я вскочил в нее; ямщик вздрогнул и проснулся.

– Послушай! – вскричал я, – вот тебе кошелек с деньгами!… Вези меня скорее до следующей станции!… Ни слова! мне некогда разговаривать с тобой!…

Схватив вожжи, ямщик вытянул лошадей кнутом, и они понеслись быстрее стрелы.

– Слава богу! – думал я, – по крайней мере избавился от проклятого Алефа\ – и лег в сено, которое лежало в повозке. Я уже стал засыпать, как вдруг почувствовал ужасные толчки.

– Ты не разбираешь дороги! – вскричал я и выглянул из повозки. Мы ехали по вспаханной земле.

– Борода! куда своротил ты!… где дорога?

«Алеф!» – раздалось в ушах моих.

– Опять Алеф!… Ступай на дорогу!

«Бэт!» – продолжал ямщик.

– На Дорогу, мошенник!

«Гиммэль, далэт, хэ, ву в, зайн, хэв, тэт!…»

– Что делается со мною!… где я!… в какой земле?., откуда взялись эти проклятые Алефы! – вскричал я, взбешенный. Схватил левой рукой ямщика за ворот, хотел ударить… глядь – правой руки нет!

– Уф!… – возопил я.

«Туф?» – произнес ямщик вопросительным голосом и вдруг остановил лошадей.

– Нечистая сила! дьявол! алеф! ступай на дорогу!

«Алеф?» – сказал ямщик, взглянув на меня, и вдруг ударил лошадей, пустился по полю во весь опор.

Я потерял и силы, и голос.

Мы неслись с горы и на гору, по камням и по грязи; то пыль взвивалась вокруг нас столбом, то обдавало нас грязью и водой. Колокольчик умолк; только отрывистые восклицания ямщика: пай, фай, айн, аллъ, каф, рэш, шин!… раздавались в ушах моих. Взобравшись на ужасную гору, я со страхом взглянул на крутизну, с которой нам должно было спускаться.

В долине светилась широкая река; за рекой, против нас, было огромное здание, обнесенное садами и светлыми райскими окрестностями.

– Что это за строение? – спросил я. «Замэх!»

– Какой замок?

«Айн, пай, фай, цадык…»

Я не успел еще кончить нескольких сердитых слов, лошади ринулись с горы…

Как оторванная от гор скала, рухнулись мы в реку. Невозможно определить того чувства, которое наполняет душу во время неожиданного падения. Это чувство не есть страх, потому что страх есть чувство неприятное; оно более похоже на замирание сердца и чувств, когда щекотит нас леший; оно ближе к наслаждению, и человек любил бы его, если бы смерть или лишение какого-нибудь из драгоценных членов тела не было последствием падения. Это чувство есть мгновенное отсутствие мыслей, и потому я не помню, каким образом погрузился я в воду, не помню, как лошади вынесли меня на другой берег и как ямщик свалился с повозки, исчез под волнами, а я стоя правил лошадьми.