Константин Федин - Старик Страница 3

Денисенко щерился:

— Вы-ж те письма не бачили?

— А вот и бачил! — прикрикнул Петр.

— Не бачили! — смеялся Денисенко.

Так они пререкались, разглядывая друг друга и прикидывая, когда удобнее перейти к самому делу. Наконец, Петр спросил:

— Сколько хочешь?

Денисенку точно громом сразило. Он подпрыгнул, метнулся под образа, присел на лавку.

— Чур мне чуру! — тихонько пробормотал он, утирая со лба пот. — Що я, ослыхался, Петр Мироныч?

— Ничего не ослышался, — спокойно заявил Петр. — Сколько нужно, чтобы ты сознался, зачем тебя отец призывал?

— Та ни скилькы не нужно! Що-ж вы прямо не скажете, про какое, мол, дело ходил Денисенко до бати?

Испуг с него, как рукой, сняло. Он сказал смеючись:

— Мирон Лукич на старости заскупился, Денисенко дорого-де за подводы считает. Твое, говорит, счастье, що на ногах стоять не могу, а то — б я у тебя вихор-то выдрал!

Он дернул себя за черствые клочья волос и поскакал к двери:

— Минуточку, дорогие гости, я тилькы до конюшни. Ах, забаломутили мою душу, забаломутили, любезные!..

— Ни с чем уйдем? — обернулся Петр к брату.

— Вот так и будет плясать бесом.

— Ну, к дьяволу! Попусту терять время!..

Дома все было по-старому, ничего не убавилось, а братьям все недоставало спокойствия, вот-вот, чудилось, разразится беда, и с какой стороны ее ждать — нельзя было взять в толк. Они бродили насупленные, работа застревала у них в руках, свет сошелся клином на загадке, загаданной отцом, как вдруг все стало ясно.

Случилось это вечером, когда стемнело и надо было сдавать отцу ключи. Петр Мироныч, собираясь идти вниз, на старикову половину, внезапно прислушался к тишине, чуть-чуть наполненной еще отзвуками дня. Ни слова не вымолвив, быстро и что-то очень легко для грузного своего веса, он выбежал из комнаты. Павел кинулся за ним вниз по лестнице. В темноте коридора не различить было, что происходит, слышалась только возня в сенях, у парадного хода, и Павел притулился около косячка.

— Петр Мироныч, Петр Мироныч! — расслышал он сдавленный голос.

— Давай сюда! — рычал Петр.

— Петр Мироныч, истинный бог!

— Чего несешь, ну? Давав, говорю, ч-чорт!

— Петр… э… ей богу!

На мгновенье смолкло, потом вырвалось диким хрипом:

— Уда-вили, хри-стом-бо…

Опять тишина, глухой стук об пол. Снова хрип:

— Христом-бо… заду-ши…

И сразу горячее, чуть внятное отчаянное бормотанье:

— За голенищем… правый сапог… христ…

Возня словно усилилась, вдруг стихла, еще поднялась, и, спустя секунду, Петр бросил в чулан рыхлым мешком чье-то тело и задвинул щеколду.

— Кто это? — прошептал Павел.

— Васька.

— У меня сердце заполохнулось. Жив ли он?

— Рано умирать дураку! — отдуваясь сказал Петр. — Я сразу внял, как он крюком лязгнул.

— Ну?

— Ну, и попался. Письмо, видишь?

Они поднялись наверх.

На конверте отцовской рукой было выведено имя Агриппины Авдеевны Шишкиной.

— Новая? — все еще шопотом спросил Павел.

— А ты слыхал?

— Нет.

— Стало-быть, новая.

Петр разорвал конверт.

Почитаемая из отдаления, воистину луч моих дней, и надежда счастья, Агриппица Авдеевна! В ожидании ответа, не отвергнете ищущего, но доверьтеся сердечному намерению оного. Никакой обольститель, но обожающий раб страждет повергнуться к достойному подножию красоты вашей. Размыслите в спокое обо всем доселе описанном, о том совершенстве жизни и удовольствия, кои всякий час готовы у меня по вашему одному капризу. Ибо всё, окромя молодых, легкомысленных и незавидных лет, обещаю вам подарить, да и молодость заменит мой чувствительный пыл. Поелику же беспокоитесь вы о ногах, как вы расспрашивали моего посланца, то эта наносная болезнь проходит, когда о вас думаю, паче и вовсе пройдет без следа, едва взгляну на вас, небесная голубка. Молю отозваться, сгорая от желания, наконец, держать в руках час и время, когда свижуся с моим ангелом, с любовью пребывающий

Братья перечитали письмо — раз, другой, — Петр поглядел его на огонь, Павел пощупал бумагу, никто не решался сказать, что думал. Так, молча, они распрямились и постояли в неподвижности, каменными спинами своими заслоняя свет. Потом Петр сунул письмо в карман, взял со стола связку ключей и пошел к отцу. Брат двинулся за ним тенью.

Мирон Лукич встретил сыновей подозрительно, отклонившись на подлокотник кресла, точно издали было удобнее следить за их лицами.

— Что это в сенях словно шумел кто? — спросил он.

— Извольте, батюшка, ключи, — сказал Петр и протянул отцу связку.

Но тот не сразу взял, еще больше отклонился на сторону и повторил, сощурившись на сына:

— Я говорю, что за шум был в сенях?

— Извольте ключи, или куда положить прикажете? — проговорил Петр.

Тихо, с раздумьем, старик протянул руку, как-будто необычно было холодное, позвякивающее кольцо с нанизанными на него увесистыми ключами.

— Где Васька? — спросил он, цепко зажимая ключи в своей гусиной лапке.

— Вам должно лучше знать, он при вас находится.

Ненадолго стало тихо; все трое перехватили дыханье. Вряд ли не первый раз за всю жизнь слышал Мирон Лукич такой ответ.

— В своем ли уме, парень? — буркнул он.

У Петра медленно спадала с лица краска.

— Я-то в своем, а вы как, батюшка? На старости, вроде, совсем лишились? Что же вы с нами хотите делать? За что изволите наказывать?

— Постой дерзить! — перебил отец.

— Уж разрешите сказать, батюшка, — продолжал Петр все упрямее и отчетливее — Мачехой нас удружать, словно, поздненько. Не в таких мы годах. Наследницу себе в долю нам с Павлом брать обидно. Дом-то нашим горбом стоит. Вы, чай, знаете. А если вы ради потехи…

— Молчать! — крикнул отец и, перегибаясь через кресло, царапая лапкой тростниковое плетенье спинки, забормотал:

— Украл письмо? Отвечай, украл? Мое письмо!

— Вот оно, письмо ваше, — сказал Петр, вытаскивая из кармана скомканный листок.

— А-а! — провопил старик и вдруг, с размаха, бросил ключи в лицо сыну.

Петр не успел закрыться. Связка со звоном ударилась об его голову и упала. Он быстро зажал лоб обеими руками.

— Батюшка, так убить можно! — закричал Павел, кидаясь к брату.

Мирон Лукич, вытаращив глаза, шипел чуть слышным шопотком:

— Учуяли? Учуяли, коршуны, нацелились? Смерти моей ждете? Наследство делите? Просчитаетесь! Вы у меня вот где, вот где! Ничего не получите! Пока есть голова да руки, вы у меня — холопы, холопы! А я вас еще переживу, переживу, переживу!

К нему, и правда, точно прилила новым потоком жизнь: он поднялся, уткнув кулаки в кресло, одеяло спало у него с колен, он почти стоял на ногах и все шипел:

— Переживу, переживу!

У Петра между пальцев просачивалась кровь. Павел обнял его, повернул и вывел вон из комнаты.

Третья глава

В окно было видно, как у могилы старуха раздавала милостыню убогим и сирым. Из глиняной миски она черпала ложкой кутью и высыпала ее нищим в пригоршни. Запрокинув головы, они спроваживали в рот рассыпчатую пшеницу, жевали и крестились. Старуха крестилась тоже.

По тропинке, выложенной плитами известняка, между могил, шел монах.

Где-то густо жужжали пчелы — наверно, возле окна лежал их путь на пасеку.

Было тихо. Беленые стены покоя и коридор, сумрачно исчезавший вдалеке, усиливали каждый нечаянный звук, и он строго и многократно повторялся, как в пустой церкви.

Запахи меда, деревянного масла, какой-то рыбы и давно увядшей богородской травы тепло выплывали из коридора и вперемешку улетучивались через открытое окно.

Братья сидели на скамейке, глубоко задвинутой в угол покоя. Посередине спинка ее завершалась крестом. Вдоль стен тянулись редко расставленные стулья, облаченные в белые чехлы. В переднем углу стоял налой в малиновой парче, над ним теплилась желтая свечка.

Ожидать становилось тоскливей и тоскливей. Павел зевнул уже раза два, когда растворилась дверь и служка-монашенок оповестил, быстро кланяясь назад, в другую комнату:

— Его преосвященство!

Братья поднялись.

Архиерей вошел, нежно пощупывая на груди панагию. Глаза его были не то веселы, не то усмешливы. Следом за ним прибежал пузатый двухшерстный кот и сразу пропал у него в ногах, под рясой.

— Ваше преосвященство, владыко, — проговорил Петр и сложил руки для благословения.

— Это который Гуляев?., во имя отца и сына, — спросил архиерей, — это у которого по Волге солянычи ходят?., святаго духа…

— Тот самый, владыко, Мирон Гуляев.

— Ну, что он?

— Окажите милость выслушать, владыко, мы с жалобой.