Константин Федин - Старик Страница 4

— Ну, что он?

— Окажите милость выслушать, владыко, мы с жалобой.

— На кого жалоба? — перебил архиерей и недоверчиво глянул на братьев.

Кот высунул из — под рясы морду и тоже посмотрел вверх, поочередно кольнув братьев отточенными лезвиями зрачков.

— Ежели на родителя, то не похвально, ибо детям должно пребывать в повиновении.

— В повиновении, владыко, — подхватил Петр, — в страхе и повиновении. Однако, не столько на родителя имеем жалобу.

— Говорите, — вздохнул архиерей.

— Впрочем, извольте видеть, владыко, — сказал Петр, поворачиваясь к свету и поднося палец к виску, — заметину эту ношу безвинно.

— Сильно, — произнес архиерей, с любопытством разглядывая рану, — сие чем же?

— Ключами, владыко.

— Говорите.

— Батюшка наш десятый год как в кресле, обезножил, потерял свободу, и его возят. С тех пор у нас в доме покой, а работа лежит на нас, вот на Павле, да на мне. Уж вы, владыко, извините, не знаю, как сказать… но я — как на духу у вашего преосвященства. Появилась в городе девица… такая, из свободных. Впрочем, держит себя по-благородному, увлекательно, но только с виду, владыко. Вот Павел ее видал. Соблазн, владыко.

— Разумею, — сказал архиерей.

— Девице прозвище Шишкина, прежде жила в Тамбове и оттуда, говорят, бежала, потому должна была скрыться. Опоила тамошнего помещика, обобрала до исподней рубахи, словом — истинная цыганка, владыко.

— Сколько родителю лет? — вдруг спросил архиерей.

— Семьдесят первый, владыко.

— Мать жива?

— Матушка была первой у батюшки, после того мы росли с мачехой, а после того… Батюшка в страстях неудержим, владыко, с ним и ранее случалось… однако, тогда он был при ногах…

— Значит, он вдовый?

— Вдовый, ваше преосвященство.

Его преосвященство поднял голову и выдохнул в мягкой примиренности:

— Все в руцех божиих. Церковь святая допускает вступать в брак трижды.

Петр заглянул ему в глаза. Зрачки были странно сужены, что-то неуловимое сквозило в них — то ли ласка и любопытство, то ли ледяное безразличие.

Петр рухнул на колени, потянув за собой брата, и дотронулся лбом пола.

— Не погубите, владыко, дайте совет!

Прямо ему в лицо, с пола, сверкали кошачьи, глаза — желтовато-зеленые, с черненькими лезвиями холодных зрачков. Высунувшись из-под рясы, кот подергивал носом, точно примериваясь, поластиться ему к голове человека, неожиданно очутившейся на полу, или поцарапать ее?

Петр торопливо разогнул спину.

— Накажите, владыко, благочинному, чтобы не венчали батюшку! Ваша власть!

— Отколе моя власть! — сказал архиерей, опустив взор на панагию и опять нежно пощупывая ее. — Господь бог наделил человека свободною волею, и человек сам избирает добро или зло.

Он подумал немного.

— Поднимитесь, прошу вас. Ведь родитель ваш находится в здравом уме?

— Можно ли сказать, владыко? От дел отвернулся, пищу и то перестал принимать, меня с Павлом не хочет видеть. Помрачение рассудка, владыко!

— Так угодно судить вам, — тихо сказал архиерей. — Суждение сие много ценнее было бы, буде оно сделано сведущим лекарем, — еще тише добавил он и отвел взгляд в сторону.

Петр посмотрел на брата. Тот почти в испуге глядел на кота, со внезапной преданностью уткнувшегося ему в сапоги.

— Понятно ли? — спросил архиерей.

— Слушаю, владыко.

— Плохо слушаете! — сухо сказал архиерей и поднял руку для благословения.

— Все в руцех божиих, я говорю.

— Владыко! — воскликнул Петр отчаянно. — Коли батюшку удержать не можете, так ужели на девку нет управы? Ежели она к нам в дом войдет, ведь она меня с братом по миру пустит!

Зрачки совсем исчезли из глаз его преосвященства, и он выговорил наставительно:

— Сие скорее будет зависеть от его превосходительства, поелику девица, о коей говорите, внушает сомнения в чистоте нравственной. Так ли разумею слова ваши о ней?

— Точно, владыко.

— Пресечение опасности во власти светской. Идите с миром.

Он опять поднял руку, но тотчас остановился и, опять поласковев, добавил:

— Впрочем, родителя вашего в городе знают. Без оглашения с амвона никто венчать не станет. Услышите. Тогда возможно и пресечь. Во имя отца и сына…

Он пошел было в свои покои, но вдруг повернулся и спросил грозно:

— Вклады в храмы господни делаете?

— Делаем, владыко. Укажите, куда пожелаете?

— Не имеет значения. Можно в собор, допустимо и в монастырь. Церковь божия едина.

Он вдруг усмехнулся:

— У меня только два попа есть, кои сомнительны. Те, пожалуй, обкрутят и без оглашения. Один в Курдюме, да другой на Увеке. Поглядывайте — лукаво закончил он и направился к двери.

Кот кинулся за ним, подняв хвост палкой.

Братья прошли монастырским двором, по белым плитам, растянутым дорожками между церковью и жилыми корпусами, в жужжании пчел, в чуть слышном шелестении рощи. Два-три монаха попались им навстречу и поклонились, нищие обступили их в воротах, причитая и бормоча молитвы.

Роща становилась реже, в конце ее, на холмике, высилась ветрянка, лениво, почти неприметно ворочая расщепленными своими крылами.

Здесь было вольнее, чем в роще, напоминавшей монастырскую пахучую тишину, и братья приостановились.

— Он, чай, не спроста о лекаре завел, — сказал Павел.

— Ну?

— Вот-те и ну! Кота видал?

— Видал.

— То-то! — важно тряхнул головою Павел. Оба они сняли картузы и, не спеша, вытерли запотевшие лбы.

Четвертая глава

Слуга вел Агриппину Авдеевну парком. На ней была черная накидка, вечер скрывал ее в темноте стволов, она следила за белыми чулками провожатого и прислушивалась к хрусту песочного настила под ногами.

Около мостика слуга остановился, показал вперед и шепнул:

— Извольте обождать в павильоне. Агриппина Авдеевна взошла на мостик. Он был узким, легким и взбирался горбиком к беседке. Кругом лежал пруд. Вода еще отсвечивала неясными проблесками неба, но по берегам, где чопорно кучились подстриженные кустарники, чернел глубоко и страшно. Беседка замыкалась рамами, тончайший, замысловатый переплет их был наполнен разноцветными стеклами. В этот час здесь было мрачно, как в надгробной часовне. Агриппина Авдеевна закуталась получше в накидку и стала ждать.

В конце концов, жить было не так легко. Правда, трудиться нужды не было, но заботы не давали роздыха, и дела устраивались не больше, чем сносно. А жизнь, чудилось Агриппине Авдеевне, — настоящая жизнь, могла бы быть чрезвычайно приятной, и единственным человеком, понимавшим толк в приятной жизни, был его превосходительство Алексей Давыдович.

Ах, какой жизнью сумел он себя окружить; Это была даже не жизнь, а нечто вроде порхания, едва ощутимое скольжение по черте между землею и небом. И земля была вовсе не той, на которой распластались дикие деревни — Пензы, Тамбовы, Саратовы, — земля утопала в тенистых кущах, омывалась ручьями и фонтанами, земля, подобно чаше, вмещала прохладные воды, земля несла на себе цветущую, благоухающую зелень, да и то не простую, а разбитую на французский или итальянский лад. Тут уже не было домов, сеней или каких-нибудь сараев, а только одни дворцы, павильоны и гроты. Тут ничего не находилось тяжелого, неудобного, затруднительного. Но даже с этой легкой, укатанной и расчесанной земли холмики и мостики, то здесь, то там, возносили человека в воздух, к невесомой и блаженной черте, что сливалась с небом. Боже мой, да здесь и само небо было иным, не тамбовским, не саратовским, нет, нет! Здесь все было иным, безоблачным, эфирным, чудесные мечты об Эльдорадо допорхали сюда с опозданием на добрый век, и вот озолотилась природа, и кажется, будто люди выросли не на севрюге и не на пирогах с вязигой, а…

— Ах! — вскрикнула Агриппина Авдеевна, — я размечталась, а вы…

— О чем размечтались, драгоценная? — спросил его превосходительство Алексей Давыдович, входя в беседку.

— О вязиге… Что я говорю! Что вы подумаете? Я вспомнила, как это люди могут есть пироги с вязигой…

Алексей Давыдович отыскал в темноте руку Агриппины Авдеевны.

— Бывая к обеду у архиерея, я всегда е охотой ем такие пироги! Противен ли я вам оттого?

Она справилась с растерянностью и начала жеманиться ему в тон:

— Прилично ли кавалеру заставлять ожидать себя так долго? Не после ли пирогов с вязигой стали вы так медлительны?

— Милый друг, я заботился о вас и приказал репетировать фейерверк. Готовясь к гостям, хотел бы, чтобы вы так же…

— Куда забавнее было бы мне смотреть фейерверк вместе со всеми гостями.

— Друг мой…

— Ах, я знаю, сколь это невозможно, — пропела Агриппина Авдеевна и опустилась на скамейку.