Александр Минчин - Факультет патологии Страница 31

Вид его был ужасен, тощий, вечно небритый, в глубоких угрях, не меняющий одеяние годами, не имевший ни одной девушки, до сих выросших пор, и мечтающий об этом (приватно и страстно; так, что в результате Яша Гогия лично взялся исправлять это: девственность Билеткина), в чем-то наивный и натолканный феноменально, Билеткин был цветком всего курса.

Над ним издевались, его подкалывали, иногда оскорбляли, но все любили его и терпели, это был своего рода странный род любимца факультета.

Сейчас он стоял у памятника Троцкому с Бобом и плел очередные свои рассуждения. Боб любил его без ума и мог трепаться с ним до одурения, до скончания века. Мне он иногда надоедал. Он запинался и не то что заикался, а как-то пережевывал первую часть или начальную приставку слова, и дождаться от него законченной мысли было временами невероятно трудно. А иногда у него пахло изо рта. Тогда я его отправлял и говорил: «Борь, немедленно». Он все понимал и оправдывался, что опять не ночевал дома, пять раз повторял «прости» и скрывался, потом появлялся снова и продолжал. Заикаться, то ли запинаться. Но в большинстве своем он говорил нормально.

– А, Сашка, привет, – говорит Боб, – давно не видел тебя.

Билеткин обнял меня. Я еле уклонился от поцелуя. Это у него была такая привычка: всех, кто ему нравится, – целовать.

– Где наши молодые, – говорит Боб, улыбаясь, – где твоя Ирочка?

– Ой, не напоминай, Боб, она такую истерику закатила перед свадьбой.

– Ирка – это гениальный экземпляр шизофренички, – изрек Боб.

– Юстинов не лучше, – сказал Билеткин, – такой же мудак. – Это у них было коронное слово друг для друга, Юстинов его терпеть не мог, а Билеткин отвечал просто так, счет равняя. Хотя Ирку он почитал и они были знакомы с первого дня этого необычайного курса.

– А Ирку точно лечить надо, – глубокомысленно философствовал Боб, высказывая свои сентенции, – по ней плачет вся психиатрия мира и ее последние достижения.

Он закуривает, поддевая сигарету из пачки грязным длинным ногтем.

– Боб, ну когда ты перестанешь это делать, а?

– Что это?

Я смотрю на его руку.

– А, это? – Он ржет. – Сашка, не будь таким чувствительным, как женщина.

У Боба были всегда нестриженные ногти с траурной, постоянной каймой черного цвета под ними. Когда я смотрел на них, меня тошнило. А смотрел я на них постоянно, не отрываясь, я не мог не смотреть, это как раздавленные яйца кролика, тошнит, а взгляда отвести не можешь.

И сколько я с ним ни бился, не мог уговорить его, чтобы он делал это: стриг ногти. Билеткин смеется, у него тоже ногти всегда грязные.

Боб обалденно любил деньги, у него их никогда не было, и мы договариваемся: каждый раз, когда он стрижет свои ногти, я ему даю один рубль. Боб сияет от удовольствия и говорит:

– Вот это классно!

Ногти у него, правда, были ужаснейшие, я таких грязных не видел никогда, а когда он курил, он постоянно подносил руку к лицу, и эти ногти лезли вам в глаза.

– Только рубль вперед, – говорит он.

– Хорошо, – соглашаюсь я.

– Сашка, только я честный человек, – говорит он, – и, чтобы я тебя не накалывал, ты мне еще приносишь и ножницы из дома. Так как я не знаю даже, где они у нас лежат, не видел никогда.

Я киваю, соглашаясь и на это.

– Значит, так, ты мне даешь рубль и ножницы, а потом, когда я их стригу, даешь еще один, за выполнение обещания, что я такой хороший и что целую неделю я буду держать их чистыми и мучиться. Я же к ним привык, без них будут мучения.

Я иду и на эти условия.

У него даже ногти росли не как у людей, а быстрее. У человечества прирост ногтей занимает две недели. У Боба они росли за неделю.

И каждую неделю я таскал ему в институт ножницы и платил два рубля, что ему страшно нравилось. А на факультете слагали легенды про меня, что я якобы сдаю Боба ногти в какую-то лабораторию, а за это девушка оттуда любит меня. Или вот другая легенда, что я такой чистюля, такой чистюля, что уже помешался на этом и заставляю Боба стричь ногти, чтобы мне было приятно.

Это был еще тот курсик. И про меня много легенд там ходило.

– Билеткин, Боря, ну, как дела? – спрашиваю я.

– Отлично, Саш. Только вот новая дура по литературе появилась, доцент Ермилова, полная маразматичка.

– А кто это такая?

Боб объясняет, он всегда всех знал:

– О, это бесподобный человек, она по литературе девятнадцатого века лекции читает и сама семинары ведет. Экзамены тоже сама только принимает, никому другому не дает, и все должны пройти через нее, и проскочить ее невозможно. У нее вся вторая половина девятнадцатого века – от Достоевского до Чехова, а она ебанутая полностью. Я серьезно.

– А как ее увидеть? Билеткин заржал, пахнув:

– Боб, как тебе Сашка нравится?! Он не догадывается, что надо прийти на занятия и тогда ее увидит: она уже у нас полсеместра, как ведет занятия.

– А то ты ходишь? – улыбаюсь я.

– Конечно, – говорит он серьезно, – если к ней не ходить, вообще в жизни экзамена не сдашь. Она же дура и всё крестиками отмечает, кто был, кто не был. Завтра занятия, приходи лучше.

Я смеюсь:

– Но если Билеткин ходить начал, тогда я просто обязан, я ведь не такой корифей в литературе, как он.

Он хлопает меня по плечу:

– Ладно, Сашк, не прибедняйся. Пойдем покормишь меня в буфете, я жрать хочу, со вчерашнего дня ничего не ел.

Я веду Билеткина в буфет, это моя святая обязанность. Я его вечно кормлю, это мой долг, мне его жалко.

Боб идет с нами и говорит:

– Сашка, раз ты такой богатый, то покорми и меня. Я люблю добрых людей.

Я не богатый, а наоборот, но я кормлю и его. Сам я не ем, мне вообще с утра не хочется. Да и денег уже не хватило бы на себя.

На занятиях Ермиловой я появляюсь еще через две недели, ровно в середине ноября. Сразу скажу (надо сказать), что классику я читал всю и абсолютно ее не боялся. И напрасно. Это была необыкновенная женщина, и даже Ирка, которая брала всегда преподавателей как хотела и за что хотела… ходила к ней на все занятия. Больше того, вся наша группа собиралась до единого человека. И не только наша, а четыре остальных тоже. Нагнала она страху на нашем факультете. Эта руссо-славяно-фильская душа Окулина Афанасьевна Ермилова.

– Голубчик, – говорит она, – как же это так, я вас не видела никогда?

Я пришел впервые на занятия и стою перед ней, встав из-за стола.

– А мы полсеместра уже занимаемся. Вот у меня и крестики все стоят, что вы ни разу не были на занятиях.

Я молчу и делаю вид, что удручен.

– Ну хорошо, садитесь, посмотрим, как вы будете заниматься.

Вся группа вздыхает облегченно, думали, пошлет в деканат брать разрешение, допуск от декана, иначе не допустит для присутствия.

Зачем я прихожу на занятия (крайне редко)? Посидеть, поотдыхать, пошутить с группой, пообщаться; чтобы немного повеселиться и не так скучно проходило занятие. Я и начал, естественно, с реплик, шуток и острот. И ей это страшно не понравилось, она поджала губы и молчала, когда я перебивал, не делая замечания.

– Саш, – прошептала Ирка, – не надо, она это не любит. Не делай хуже, она тебя и так простила.

– Озолотила, можно сказать, – пошутил, не успокоившись, я.

Как раз на этом занятии, на втором часе, она раздавала и спрашивала темы, по которым мы хотели бы писать спецработы для экзамена. Она странно принимала экзамены: первый вопрос каждый должен был выступать по написанной дома работе; второй – тянуть билет и менять его, если он совпадал с темой спецработы, выполненной дома, и плюс она могла задать один любой вопрос, дополнительный. Она была единственная с такой манерой приема экзамена и считала его идеальным, а себя самой умной, объективно и всесторонне выверяющей знания студента.

Я был в списке самый последний, не по алфавиту, так как пришел в группу позже всех, кроме Билеткина, и Городуля, наша блядская староста, записала меня в журнале в самом конце. Я скучал, пока девки, трясясь, запинаясь, называли свои темы, сто раз обдуманные или продуманные дома.

– Ир, ты что писать будешь?

– Конечно, Достоевского, это ее любимый писатель. – Ирка была тонкий политик и бесподобный стратег.

Я тоже не имел ничего против Достоевского и решил, это смягчит ее в отношении моих пропусков.

Во время опроса она всем подсказывала свои идеи, когда называли темы, выражала какие-то странные эмоции, перебивала, добавляла, мне это было непонятно; к тому же скучно, и я сидел, подкалывал девок вокруг себя.

Она молчаливо наблюдала.

– Ну, а вы, молодой человек, много говорящий, что будете писать? – Казалось, ее это интересовало. То ли наоборот.

– Я? Наверно, Достоевского, – сказал я.

– Как «наверно»? Вы разве дома не обдумали, не взвесили все?!

– Конечно, обдумал, потому и говорю: Достоевского.

– Прекрасный писатель, – оценила она, – а что вы хотите взять у Федора Михайловича?

– «Игрока», – сказал я.

– Но, голубчик, я не знаю, стоит ли, по нему совсем нет публикаций, книг, роман неисследованный, сильный. Как вы будете работать, я боюсь, справитесь ли, на экзамене будет поздно, мой долг предупредить вас.