Александр Минчин - Факультет патологии Страница 32

Во время опроса она всем подсказывала свои идеи, когда называли темы, выражала какие-то странные эмоции, перебивала, добавляла, мне это было непонятно; к тому же скучно, и я сидел, подкалывал девок вокруг себя.

Она молчаливо наблюдала.

– Ну, а вы, молодой человек, много говорящий, что будете писать? – Казалось, ее это интересовало. То ли наоборот.

– Я? Наверно, Достоевского, – сказал я.

– Как «наверно»? Вы разве дома не обдумали, не взвесили все?!

– Конечно, обдумал, потому и говорю: Достоевского.

– Прекрасный писатель, – оценила она, – а что вы хотите взять у Федора Михайловича?

– «Игрока», – сказал я.

– Но, голубчик, я не знаю, стоит ли, по нему совсем нет публикаций, книг, роман неисследованный, сильный. Как вы будете работать, я боюсь, справитесь ли, на экзамене будет поздно, мой долг предупредить вас.

– А у меня вообще есть голова и пара мыслей в ней.

– Да? – Она была удивлена. – Что ж, это приятно, и тема интересная. – (Она вроде как сопротивлялась и в то же время соглашалась, как бы против была и в то же время по течению шла). – А позвольте спросить, почему вы выбрали этот роман?

– Нравится, динамикой, сюжетом.

– А-а, я понимаю, вы, наверно, тоже в душе игрок.

– Вы угадали, абсолютно точно. Большей чуши она сморозить не могла.

– Я ненавижу игроков, – сказала она.

– Богу – богово…

– Что вы сказали, а? Как это прозвучало?

– Что? Я разве что-то сказал.

– Или мне послышалось…

– Послышалось. – Я опустился на свое место, думая, что разговор по теме окончен.

– А я еще с вами не окончила.

Она сидела на столе, верхом, и мотала ногой, прикрытой длинным платьем ниже колена. Это была единственная преподавательница, которая сидела на столе на всех занятиях, на глазах у студентов. Одевалась же она в глухие платья темных тонов, как гимназистки – в гимназические: от темно-коричневого до темно-синего цвета, с белыми оборочками или воротничками у горла и рукавов.

– Да, что еще? – спросил я, вставая.

– А вы не хотите взять другую тему? Я бы вам посоветовала.

– Это почему? Я не волен делать то, что хочу?! У нас вроде свободный выбор, вы же и предложили. Или я исключение? Тогда хотите – назначьте, и я выполню, что вы скажете. – Я начал заводиться. А этого с преподавателями делать не стоит. Они выигрывают при любой игре.

– Ну что вы, я не хочу вас подталкивать или заставлять, у нас же демократическое общество («Когда оно было?» – прошептал Билеткин), и выбор, конечно, свободный, он предоставлен вам, но я не уверена и боюсь, что вы не справитесь. Возьмите лучше Некрасова или Короленко, я согласна.

Все зашептали: не упрямься, соглашайся, не лезь на рожон, ты видишь, она бесится.

– Нет, Некрасовым вы уж занимайтесь сами, а я буду писать по тому, что выбрал я. И я боюсь, что я справлюсь. – Эта дегенератка меня уже раздражала.

– А вы имеете что-то против Некрасова?

– Нет, – ответил я.

– Тогда я постараюсь спросить вас о нем на экзамене, – сказала она.

– Прекрасно, – ответил я. – Я могу сесть?

– Конечно, голубчик, вне всякого сомнения. Вам и вставать не надо было.

Она подняла следующего и последнего: Билеткина.

– Ну, Саш, она тебе устроит, зачем ты с ней связался, – сказала Ирка.

– Не разговаривайте, пожалуйста, – моментально пропела она.

Мне вдруг стало весело: какая-то полупридурочная маразматичка и нагнала страху на двадцать пять человек – это наша группа, да и на другие тоже: все трясутся в ожидании.

– А вы что будете писать, Боря? – спросила она.

Мне захотелось ее подколоть. Билеткин зазаикался.

– А он хочет по Пушкину или по Байрону лучше, – пошутил я.

Сначала мне пришел в голову Пушкин (первая половина XIX в.), а потом Байрон (иностранная литература), он был удачней, но не сразу в голове родился. Группа засмеялась, не сдержавшись.

– Голубчик, а вы, если будете вести себя так и мешать мне, я вам песенку спою на экзамене.

Я рассмеялся:

– Очень приятно будет послушать. А что это значит?

– А вам потом расскажут, поинтересуйтесь на перемене, – и она выключила меня из внимания и из своего взгляда, поворотом головы, и опять взялась за Билеткина.

– Ну что, допрыгался, – зашептала Ирка, – тому, кому она поет песенку на экзамене, это значит – двойка.

– Она что, серьезно это делает: поет!

– Я же тебе говорю, что она шизофреничка. Не выводи ее, пока не поздно.

– Разговоры, пожалуйста. Я повернулся.

– Опять вы, голубчик, разговариваете. Вы меня очень огорчаете.

– Вы же не даете мне вас развеселить, – говорю я.

– Что?!

– Потому вы и огорченная…

– Саш, – вскрикнула Ирка, – прекрати! Прозвучал звонок, и все стали выходить из класса.

Ирка повисла на мою руку и оттащила к перилам, откуда была видна вся круглая площадь и пол-института, середина здания у нас была пустая.

– Ты ненормальный, что ты с ней связался, она же больная, двух мужей уморила, а сама жива, уже пять лет как девственница, и только кафедра – ее жизнь, и литература.

– Хочешь, чтобы я попробовал? – спрашиваю я.

– Чего? – не понимает она.

– Ну… пять лет девственница…

– Да ну тебя. – Ирка смеется.

– Ты, кстати, у нас по мужьям, Ир, большая специалистка, так что я тебя послушаю.

Выходит Городуля и подходит ко мне:

– Саш, кончай себя так вести, с ней эти номера не проходят.

– Люб, ты куда шла?

– А что?

Я смеюсь.

Тут Ирка говорит (она всегда это говорила после того случая в Ленинграде):

– Ну, Любку вы не трогайте, Люба у нас – девушка. Саш, как тебе не стыдно, – и мягко улыбается.

Люба в чем-то была дура и не понимала, подкалывала ее Ирка или нет, и очень ее любила за это.

Люба смотрит на меня и говорит:

– Так что ты давай, веди себя по-другому. Смешно, брянские бляди учат меня, как вести себя.

И наконец сообразила.

– А я куда шла, туда и дойду, – парировала она неуемного агрессора.

Это меня.

Люба ушла, а Ирка смеется, чуть вниз не падает с третьего этажа.

– Ир, а ты чего смеешься, – говорю я, – такая же б…дь, как и она.

Особенно после той истерики на улице Герцена.

– Ну ладно, – Ирка надувается, улыбаясь, – положим, не такая же. Я тоже б…, но до Любки мне еще далеко, она профессиональная б…, а я любительница. Жалкая, больше говорю, чем делаю.

– А хотелось бы, да?.. – шучу я.

– Как тебе сказать… Ладно, пойдем в буфет попьем чая, а я съем пирожное, что-то сладкого хочется.

Мы идем в буфет, где вечно за всех плачу я, за Ирку тем более, она мне как родная.

На следующий день, когда я приехал в институт, естественно, все, кто представлял из себя что-то, были не на занятиях. Билеткин опять стоял у памятника Троцкому, это их любимое место для бесед было («Беседы у Троцкого»), и я пошел послушать, что умного он изрекает на этот раз, снова, что нового принес в стены нашего неописуемого института.

– Здорово, Сашка, – сказал Боб, – давно не видел тебя!

Хотя видел меня он вчера – это у него привычка была такая.

Билеткин обнял меня и поцеловал, без этого он не мог обходиться.

– Ну, как дела насчет Революции, – сказал я, – под кем стоите?!

Троцкий глядел на нас, пришурясь. И тут Билеткин завелся (я ведь ему ничего не сказал…):

– Вот я тебе скажу:

Будь проклят Маркс, потому что он создал теорию;

Будь проклят Ленин, потому что он претворил ее в практику;

Будь проклят Дзержинский, потому что его длинно-польскими руками уничтожился весь цвет и ум России, вся интеллигенция;

Будь прокляты Фрунзе, Буденный, Ворошилов, так как они топтали народ его же армиями, созданными из голытьбы и дурачья, подавав им в руки винтовки;

Будь проклят Сталин, усатый дурак, сын сапожника, недообразованный недоучка, вовек ему в гробу не перевернуться;

Будь прокляты Свердловы, Троцкие, Орджоникидзе, Камо, Зиновьевы, Каменевы, Тухачевские, Радеки, потому что тоже к этому руку приложили – к Революции (забрали у народа все и не дали ему ничего, и пятьдесят шестой год это тянется);

Будь проклята эта дешевая проститутка Октябрьская Революция, которой Ленин вертел как хотел, как девкой трехрублевой с трех вокзалов, на пересечении Ярославского, Казанского, Ленинградского… Тщеславный, маленький, плюгавый, с сифилитическим началом, маньяк-фанатик… И не говори мне больше о Революции, а то я тебе откушу полноса.

Я потрогал свой нос. Я не хотел, чтобы Билеткин его откусывал. Он мне был дороже, чем революция, и я замолчал.

И хотя спор у Билеткина до этого шел с Бобом, кусать он почему-то мой собирался. У Боба, наверно, нечистый был; за очистку носа я ему еще не платил и с ним не договаривался.

Я же вам говорил, что Билеткин начитан чрезмерно. Я, например, не знал, что у Ленина сифилис был, так Билеткин успокоил: три раза, два из которых до второй стадии доходили, но залечивали однако. А тому, что говорит Билеткин, можно верить: он даже книги дореволюционных и послереволюционных медиков читал.