Исроэл-Иешуа Зингер - Чужак Страница 31

С матовой кожей и блестящими глазами, словно поджаренными на масле, полненькие и миленькие, обе, мать и дочка, сваливаются на ферму, как будто с другой планеты. Их светлые пальто и шляпки, их бантики и ленточки кажутся еще более цветастыми и кричащими на фоне серой наготы фермы. Бетти, мать двоих детей, нисколько не крупнее своей пятнадцатилетней дочери Люси. Она такая свежая и кругленькая и так разодета, словно она не мать Люси, а, скорее, ее старшая сестра. Пакетики из цветной бумаги, которые они привозят с собой, их светлые платья, их городской смех делают ферму еще более бедной и серой. Шолем и Бен, в своих заплатанных оверолсах и в тяжелых грязных сапогах, выглядят рядом с Бетти и Люси, как слуги рядом с господами.

— Бен, Бенеле! — зовет, по-женски щебеча, Бетти и протягивает свои полные смуглые руки к молчащему сыну. — Бенеле, поцелуй ма[139], только не перепачкай меня.

— Hello, та![140] — бурчит Бен и едва касается губами густо нарумяненной и напудренной материнской щеки.

Люси заливисто смеется, когда отец поднимает ее и целует в щечку несколько раз подряд.

— Ouch[141], не щекочись щетиной, па, — говорит она, хихикая, — и от тебя пахнет навозом.

Отряхнув свое пальтишко после прикосновений отца, Люси подходит к Бену и подставляет ему щечку для поцелуя. Она делает это церемонно и милостиво, как величественные дамы в кинофильмах. Бен отталкивает ее мальчишескими натруженными руками, которыми он очень гордится.

— No kissing, lollipop[142], — отвечает он голосом, в котором смешались альт и бас.

Он еще в том возрасте, когда голос ломается, и говорит то по-мальчишески пискляво, то низким мужским голосом, как отец. Иногда в конце он дает петуха, чего очень стыдится, особенно перед девочками. И хотя Люси его родная сестра, он стесняется ее, чувствует себя чужим ей, особенно с тех пор, как они живут врозь. Чтобы не показывать своей растерянности, он ведет себя грубо и называет сестру «lollipop», намекая на ее слащавость. Люси дуется как обиженная принцесса и показывает ему розовый кошачий язычок.

— Horseradish![143] — обзывает Люси брата за его суровость и резкость. — Идем, покажи мне, как цыплята вылупляются из яиц.

Бетти не целуется с мужем. Она только спрашивает его, как дела, и не слушает ответа.

— Ты приехала на поезде? На автобусе? — спрашивает Шолем.

— Нет, один мужчина подвез нас на своей машине, — говорит Бетти весело, — я сэкономила несколько долларов.

Шолем выколачивает выкуренную трубку о камень, который стоит посреди двора как монумент, набивает ее табаком и раскуривает.

Всегда с ней случаются чудеса; Шолем знает, что она всегда находит какого-нибудь мужчину, который подвозит ее на своей машине и позволяет ей сэкономить несколько долларов. Но он не говорит этого. Он молчит. Бетти распаковывает консервы, купленные в городе: жестянки с супом, овощами и фруктами; достает из коробок новые носовые платки и белье, которое привезла в подарок сыну, и рассказывает, как ей везет с продажей чулок и женского белья своим зажиточным приятельницам и подружкам.

— Куда бы я ни пришла, у меня покупают. Меня хорошо принимают и даже угощают кофе, — хвалится она перед мужем, — много раз мне уже приходилось оставаться на динер[144]. Меня просто не хотят отпускать, так мне рады.

Шолем не слишком доверчиво выслушивает рассказ об успехах своей жены, которой он вынужден частенько посылать в город последние несколько долларов на расходы, и спрашивает: не приготовить ли ему чего-нибудь для нее и для Люси. Бетти отрицательно качает головой в ответ, как будто предложение ее мужа неприлично. Ей не только противно есть в замусоренной комнате, ей даже противно сесть на стул. Она смахивает пыль со стула, отряхивает локти, которыми, забывшись, оперлась о стол, и чихает от одного только воздуха, который пропах плесенью и запустением. Своими короткими, смуглыми и пухлыми пальчиками, унизанными множеством колечек, она все время себя чистит и прихорашивает. Маленькие, круглые ноздри ее плутоватого, белого от пудры носа все время подрагивают, особенно когда чуют запах несвежего постельного белья на кровати Бена.

— Ставлю пять к одному, что ты еще ни разу не проветривал матрас нашего боя[145], — говорит она, морщась. — Бедный Бен!

— Если ты такая заботливая мать, сиди здесь и следи за сыном, — отвечает ей Шолем, не в силах больше выносить неприкрытое отвращение Бетти ко всему, что окружает ее на ферме.

Бетти только и ждет повода, чтобы возобновить старую ссору, которая тянется уже очень давно.

— Я не собираюсь хоронить здесь Люси из-за твоей придури, — говорит она с преувеличенной материнской преданностью, как будто имеет в виду совсем не себя, а только своего ребенка. — Если бы ты был нормальным отцом, ты бы не предлагал девочке это безумие. Если бы ты был нормальным отцом, если бы вел себя по-людски, ты бы не позволил Бенеле расти крестьянином и нищим. Ты бы дал ему закончить хай-скул и поступить в колледж, как все мальчики.

Быстро пудря маленький нос, покрасневший от раздражения во время ссоры, слизывая проворным язычком помаду с губ, чтобы намазать их заново, привычно поправляя тяжелые, иссиня-черные локоны, она не перестает говорить, меля, как мельница, показывая свои жемчужные зубы, красные по краям от помады.

— Агент мне на днях показал ланчонет[146] в Вильямсбурге, — говорит она, улыбаясь, — золотой бизнес.

Она облизывается кончиком языка, как будто уже чувствует приятный вкус «золотого бизнеса», и глядит блестящими, маслянистыми глазами прямо в зеленые глаза мужа, обрамленные густыми черными ресницами и бровями. Шолем, зная, куда она клонит, молчит и дымит своей трубкой. Бетти берет мужа за рукав, чтобы немного смягчить его, и продолжает говорить гладкими и круглыми словами, которые сыплются, точно горох, из ее маленького ротика.

— Выберись на денек и посмотри на бизнес, — горячо говорит она, — ты же можешь хотя бы взглянуть.

Шолем выпускает побольше дыма из трубки и молчит. Бетти разгоняет вонючий табачный дым своим носовым платочком, крохотным вышитым платочком, и начинает пророчить.

— Копыта ты отбросишь на своей золотой ферме, — предупреждает она, тыча длинным, остро отточенным ногтем прямо в глаза мужу, — погубишь и себя и Бенеле. Послушай меня, продай эту чертову ферму, вернись в город, и мы откроем сторку[147]. Будем жить, как все люди в Нью-Йорке.

Шолем выходит из себя.

— Не нужны мне никакие сторки, — кричит он, — у меня есть ферма, и я на ней останусь. До последней минуты моей жизни я останусь здесь.

Бетти качает головой, глядя на него. Все ее локоны начинают дрожать от безумных слов этого человека в перепачканном оверолсе.

— Это все потому, что ты баран упертый, — говорит она ему. — У всех женщин мужья — люди. А у меня муж — баран…

Как обычно, она прикладывает свой маленький вышитый платочек к горящим черным глазам, которые даже не думают плакать, и жалеет о своей несчастной жизни, сравнивая ее с тем, как хорошо живут другие жены со своими мужьями. У людей жены видят от своих мужей, бизнеслайт[148], только хорошее… У людей мужья — в Бруклине…

Шолема не так раздражает то, что жена назвала его бараном, как то, что она не перестает говорить о Бруклине, куда он должен вернуться.

— Нету никакого Бруклина! — ворчит он, стукнув кулаком по столу. — Гори он огнем, этот Бруклин… Пропади он пропадом, как Содом и Гоморра…

Он протягивает руку в ту сторону, где расположен Нью-Йорк, и машет ею, показывая: нет больше никакого города, он исчез с лица земли.

Бетти смотрит на него с тем глубочайшим презрением и отвращением, на какое способны только жены по отношению к мужьям, которые ни на что не годны, и крутит пухлым пальцем у виска в знак того, что ее муж не в себе.

— Люси, мамочка моя! — принимается она звать свою дочку в таком испуге, словно младшей опасно остаться даже на минуту у такого свихнувшегося папаши. — Люси, поехали домой. Мы уже уезжаем!

Как всегда, она пытается заодно прихватить Бена.

— У людей бойс ходят в колледж, — говорит она ему, — становятся дантистами…

— Не хочу я быть никаким дантистом, — ворчит Бен.

— Ты даже хай-скул не закончил, — снова говорит Бетти, — закончи хотя бы хай-скул.

— Не нужна мне никакая хай-скул, — снова ворчит Бен.

— Что же тебе тогда нужно? Ходить за скотиной? Месить навоз?

— Yep[149], — отвечает Бен на фермерский манер. Короткий, юношески грубый ответ наполняет Беттины глаза настоящими слезами. Она хватается за маленький вышитый платочек. Бен, который больше всего на свете не выносит слез, пытается улизнуть в хлев.