Исроэл-Иешуа Зингер - Чужак Страница 32

Как всегда, она пытается заодно прихватить Бена.

— У людей бойс ходят в колледж, — говорит она ему, — становятся дантистами…

— Не хочу я быть никаким дантистом, — ворчит Бен.

— Ты даже хай-скул не закончил, — снова говорит Бетти, — закончи хотя бы хай-скул.

— Не нужна мне никакая хай-скул, — снова ворчит Бен.

— Что же тебе тогда нужно? Ходить за скотиной? Месить навоз?

— Yep[149], — отвечает Бен на фермерский манер. Короткий, юношески грубый ответ наполняет Беттины глаза настоящими слезами. Она хватается за маленький вышитый платочек. Бен, который больше всего на свете не выносит слез, пытается улизнуть в хлев.

— Отвези нас на машине на station[150], horseradish[151], — говорит Люси, злясь на брата, который грубо разговаривает с мамой.

— Пешком дойдешь! — советует ей Бен. — Тут всего две мили. Ты можешь дойти сама, и мама тоже.

Это уже слишком для Бетти. Ее лицо покрывается такими красными пятнами, что ей приходится потратить немало пудры, чтобы их запудрить.

— Папин сынок! — говорит она, еле сдерживая слезы, и прижимает к себе Люси, чтобы показать, что если у нее нет нормальных мужа и сына, то хотя бы дочь, слава Богу, нормальная.

— Пошли, мамочка моя. Пошли, пойдем пешком, — торопит она младшую, — пошли, пошли.

Шолем хочет удержать возмущенную Бетти.

— Что за спешка? — спрашивает он расстроенно. — Завтра утром я все равно еду на стейшон и возьму тебя с собой.

При этом он опускает голову, чтобы Бетти не увидела, что он покраснел, как юный парнишка, который уговаривает свою возлюбленную впервые согрешить. Он стыдится смотреть в глаза собственной жене, которую хочет, как всякий изголодавшийся муж, слишком долго не спавший со своей женой. Бетти понимает, к чему он клонит, но даже слышать не желает о том, чтоб остаться.

— Еще чего, ложиться на твои жесткие кровати! — говорит она с отвращением. — Люселе целую ночь заснуть не сможет.

Шолем еще ниже опускает голову, как мальчик из хедера, который хотел было изловчиться и схитрить, но его раскусили, и уходит разогревать мотор своего драндулета, чтобы проводить жену и дочь. Его старый фордик, который он купил вместе с фермой, не хочет заводиться, простояв сутки на холоде. Мотор чихает, кашляет и хрипит, прежде чем набирает обороты. Шолем открывает дверцу, которая еле держится, и приглашает дам садиться.

— Биньомин, попрощайся с мамой и Люси и присмотри за скотиной, — приказывает он, чтобы вернуть себе немного достоинства в своем унижении, — я скоро вернусь.

Бен быстро прощается с матерью, для вида целует ее в напудренную щеку, еще с меньшими церемониями отделывается от Люси и пускается бегом в хлев, чувствуя одновременно жалость и презрение к отцу за его слабость. Он не может простить отцу, что тот зря тратит время и бензин тогда, когда людям надо пройти всего-то ничего, пару миль пешком. У него бы они пошли пешком как миленькие, если бы он был на месте отца, думает Бен по дороге в хлев.

Бетти брезгливо садится в разбитую мужнину таратайку, сиденья которой покрыты пылью и завалены тряпками.

— Мамочки! — кричит она всякий раз, когда машинка подпрыгивает на ухабах и рытвинах плохой, немощеной дороги, которая ведет от фермы к шоссе. — Люселе, держись за меня.

Шолем давит на хилые тормоза, переключает разболтанные передачи и защищает свою бедняцкую машинку:

— Я езжу на ней по глубокому снегу даже ночью, и со мной, тьфу-тьфу, еще ничего не случилось. Даст Бог, и дальше ничего не случится. Бояться нечего.

На железнодорожной станции, вокруг которой и за год не встретишь живого человека, Шолем вынимает несколько мятых долларов из заднего кармана оверолса, откуда всегда торчит гаечный ключ, и молча протягивает их жене. Всё до последнего доллара отдает он ей. Бетти небрежно бросает бумажки в свой большой кошелек и торопит дочь.

— Хватит целоваться, — говорит она смеющейся девочке, которую отец не перестает покрывать поцелуями, — ступай в вагон, Люси.

Напудрившись в последний раз, привычно поправив пухлыми пальцами каждый локон своих черных волос, тщательно накрасив губы, чтобы помада на них продержалась всю поездку, Бетти опрыскивает себя духами, чтобы отбить все неприятные запахи фермы и соседей по вагону, и улыбается со скрытым женским довольством оттого, что ей так ловко удалось выкрутиться и не проводить ночь со своим мужем.

Господи Боже мой, как она могла когда-то полюбить его? Ей теперь никак этого не понять. Где были ее глаза?

Несмотря на то что эта история длится уже семнадцать лет, с тех пор, как Бетти вышла замуж за Шолема Мельника, она не перестает жалеть о том, что стала его женой. От великой жалости к себе она чувствует необходимость в чьем-нибудь утешении.

— Люси, поцелуй свою ма, — говорит она, подставляя маленький накрашенный ротик, — и обними меня, мамочка моя.

Люси, всегда готовая поласкаться, целует мать горячо и тревожно.

— Что еще случилось, мамочка, darling?[152] — с испугом спрашивает она.

— Мама несчастна, — жалеет себя Бетти и хватается за маленький вышитый платочек, — мама очень несчастна.

Когда они переезжают мост и видят первые огни Вильямсбурга, освещенные кинотеатры и дрог-сторс[153], черные глаза Бетти начинают блестеть всеми веселыми огоньками, которые в них отражаются. Хотя она родилась и выросла в этом бедном районе, ей вовсе не противны тесные вильямсбургские улицы и дома. Она любит их. Все радости жизни открыты перед ней теперь после унынья мужниной фермы.

— Gosh[154], как светло! — радуется она, как будто увидела свой район первый раз в жизни.

Единственный человек в семье, не считая Бена, который держит сторону Шолема Мельника в его ссоре с женой, это его тесть, переплетчик Ноех Феферминц из Вильямсбурга. Каждый раз, когда все его замужние дочери собираются у него в доме и в сотый раз обсуждают ссору между Бетти и ее мужем, мистер Феферминц встает горой за своего зятя.

— Шолем прав, — настаивает он, чистя ножичком липкие ногти, с которых ему никак не удается соскрести пролитый переплетный клей, — в Торе написано: веху имшойл бох[155] — и он должен главенствовать над ней.

Его дочерей, родившихся в Бруклине, разбирает смех и от старомодных слов святого языка, и от отцовских идей насчет господства мужа над женой.

— О, это было написано для greenhorns in Europe, paps[156], — объясняют они ему, — в Америке муж делает то, что хочет жена. Ladies first, old man…[157]

Видя, что его библейские цитаты не очень-то действуют на дочерей, он пытается воздействовать на них мирскими знаниями, которые приобрел, имея на работе дело с книгами.

— Что ж поделаешь, даже у животных самка идет за самцом, — разглагольствует мистер Феферминц, — даже у глупых домашних птиц петух идет впереди, а курицы — следом, потому что так уж в мире заведено… нейчер…[158]

Но тут он на глазах у дочерей получает такую отповедь от своей жены Гени, что в конце концов зарекается рассуждать о семейных проблемах.

— Ступай, ступай, добытчик ты мой великий, — гонит его из дома Геня, — ступай в синагогу к своим землякам, ступай и умничай перед ними насчет чикенс[159]. Если ты мне понадобишься, я за тобой пошлю, мистер Феферминц…

При этом она напоминает ему, кто он такой: переплетчик, нищий, голова у него занята не столько бизнесом, сколько синагогой, и поэтому лучше ему не вмешиваться в практические дела, особенно когда она, Геня, держит совет со своими американскими дочерьми.

— Слышали басню? Он же сравнил нас с чикенс, — не может она простить мужней дерзости. — Вы только посмотрите на этого петуха сноровистого — Ноеха Феферминца.

Мистер Феферминц разглаживает клейкими пальцами седую бородку, как будто она растрепалась от Гениных криков, и уходит в угол читать свою субботнюю газету, которую не может дочитать вот уже неделю.

— Давай, командуй, — ворчит он на жену, — развали семью, доведи до развода, царствуй-государствуй…

Геня разрезает большой пирог, испеченный ею в честь своих дочерей, которые все, слава Богу, удачно выданы замуж и обеспечены, и громко жалеет младшую дочь, Бетти, ее бейби[160], имевшую несчастье достаться Шолему Мельнику.

— Я не позволю, чтобы моему ребенку отрубили голову во цвете лет, — заявляет она, как будто ее зять только и мечтает о том, как бы отрубить голову своей жене там, на ферме. — А если он подаст на развод, я плакать не буду. Найдутся и получше, чем этот Шолем Мельник. Она совсем еще не подгнившее яблочко.