Иван Гончаров - Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том 6. Страница 32

Сакулин выделил в своей статье те черты внешности и характера Е. В. Толстой, которые сближают ее с Ольгой Ильинской, и главные из этих черт – красота и способность озарить «тусклое существование дряхлеющего холостяка».2 «Когда ‹…› автор „Обломова”, – писал он, – начинает любовно во всех деталях рисовать портрет Ольги ‹…› то трудно отделаться от мысли, что он переносил на бумагу то, что видел в стоявшем перед ним портрете Елизаветы Васильевны».3 Ясный и критический ум Ольги, разбивающей софизмы Обломова, сходен со «светлым» умом Толстой (судя по «исповеди» Гончарова «Pour и contre», посланной ей 26(?) октября 1855 г.). Любовные мечтания Обломова находят параллели в письменных излияниях Гончарова. Наконец, знаковое слово «ангел» произносится Гончаровым и в связи с Ольгой Ильинской, и в связи с Е. В. Толстой.

Вместе с тем Сакулин заметил, что героиня Гончарова не унаследовала от Толстой ни возраст (под тридцать лет), ни такие ее черты, как провинциальность, отсутствие серьезных интересов (увлечение внешностью будущего жениха, которое отразилось в ее дневнике, отданном на прочтение Гончарову). Но не это было главным, а то, о чем свидетельствовал сам Гончаров: роман «Обломов» должен был «быть готов через полтора года во имя» Е. В. Толстой (письмо от 25 октября 1855 г.).4

159

А. Г. Цейтлин в примечаниях к своей монографии отметил, что «увлечение Е. В. Толстой не прошло даром: этот роман Гончарова сильно помог ему в создании любовного сюжета „Обломова” ‹…›. Как показал П. Н. Сакулин ‹…› интимные письма к любимой женщине как бы становились для Гончарова этюдами, изображающими персонажей романа».1

Следует сказать и об Августе (О. М. Чемена называет ее Авдотьей) Андреевне Колзаковой.2 Гончаров был, очевидно,

160

некоторое время увлечен ею, но к моменту его отъезда в путешествие наступило охлаждение. Напоминая о проводах «Паллады» в Кронштадтской гавани, на которых присутствовала и Колзакова, он писал, обращаясь к Ю. Д. Ефремовой: «А другая-то, лукаво скажете Вы, которая плакала? А заметили ли Вы, какие у ней злые глаза? Эта змея, которая плакала крокодиловыми слезами, как говорит Карл Моор, и плакала, моля чуть не о моей погибели. Это очень смешная любовь, как, впрочем, и все мои любви. Если из любви не выходило никакой проказы, не было юмора и смеха, так я всегда и прочь; так просто одной любви самой по себе мне было мало, я скучал, оттого и не женат» (письмо к Евг. П. и Н. А. Майковым от 20 ноября (2 декабря) 1852 г). Чувство Гончарова к Колзаковой, очевидно, было неглубоким, если он так открыто рассуждал о нем в письме, адресованном целому кружку друзей. Поэтому утверждение, что разрыв Гончарова с Колзаковой повлек «сложные и тягостные переживания писателя» и «нашел отражение в сцене прощания Обломова с Ольгой»,1 выглядит малоубедительным. Тем не менее на основании пометки «А. А.» на листе рукописи романа, содержащем текст прощального диалога Обломова с Ольгой, О. М. Чемена сделала вывод, что Колзакова и была прообразом той «страстной» женщины, от мысли ввести которую в роман как возлюбленную Обломова Гончаров впоследствии отказался.

Л. С. Гейро доказала, что О. М. Чемена ошиблась, утверждая, что пометки «А. А.» на вставном листе рукописи, вложенном в л. 47 (авторской пагинации; глава XI части третьей), относятся к Колзаковой,2 которую никак нельзя считать прототипом Ольги Ильинской.

161

***

Образ матери Ильи Ильича сходен с образом матери Александра Адуева. Пафос, с которым Гончаров писал об этих женщинах, позволил исследователям первоначально предположить, что прототипом в обоих случаях является мать самого Гончарова, Авдотья Матвеевна (рожд. Шахторина; 1785?-1851), сугубо уважительное отношение писателя к которой было известно не только из очерка «На родине»,1 но также из письма к сестре, А. А. Кирмаловой, от 5 мая 1851 г.: «…жизнь ее, за исключением неизбежных человеческих слабостей, так была прекрасна, дело ее так было строго выполнено, как она умела и могла, что я после первых невольных горячих слез смотрю покойно, с некоторой отрадой на тихий конец ее жизни и горжусь, благодарю Бога за то, что имел подобную мать. Ни о чем и ни о ком у меня мысль так не светла, воспоминание так не свято, как о ней».2

Такой точки зрения придерживались Е. А. Ляцкий и его последователи. Затем, на основании некоторых воспоминаний родственников о суровости и деспотичности матери Гончарова, ее стали считать, скорее, прототипом бабушки в «Обрыве».

Эта последняя идея была высказана М. Ф. Суперанским, опубликовавшим, как уже говорилось, выборку из воспоминаний А. Н. Гончарова. Последний ссылался на свою тетку: «Музалевская (Анна Александровна, сестра писателя. – Ред.) не любила вспоминать о своей матери,

162

которая представляется мне женщиной старой России, – России XVIII столетия. Авдотья Матвеевна была жестокая женщина, круто распоряжавшаяся со своими детьми и прислугой» (ВЕ. 1908. № 11. С. 25). Но Суперанский приводил также мнения и других родственников, отмечавших энергию и ум Авдотьи Матвеевны.1 Опубликованное позднее письмо Гончарова к брату от 12 апреля 1862 г. («Наша мать была умница ‹…› она была решительно умнее всех женщин, каких я знаю…»), по видимости, подтверждало эту гипотезу.

Некоторые исследователи замечали, что наблюдается соответствие между именами матери Гончарова и Пшеницыной.2 Недавно в печати появилось более развернутое наблюдение И. В. Смирновой: «Интересно, что имена своей матери и деда (Матвея Ивановича Шахторина. – Ред.) И. А. Гончаров, чуть изменив, использовал в романе „Обломов”, назвав Пшеницыну – Агафьей Матвеевной, а ее брата – Иваном Матвеевичем Мухояровым».3

В определении прототипа няни исследователи были единодушны: это Аннушка, няня Гончарова (впрочем, сам писатель никогда прямо не обмолвился о том, что это так).

Об Аннушке, или Анне Михайловне,4 Гончаров упомянул в очерке «На родине» («старые слуги, с нянькой во

163

главе»), передавал ей поклоны в письмах к Кирмаловым, у которых она жила: «…кланяйся старухе Аннушке, если она здравствует» (письмо к А. А. Кирмаловой от 20 апреля 1856 г.), «Кланяйся старухе Аннушке» (ей же от 1 декабря 1858 г.), «Здорова ли старая нянька Анна? Кланяйся ей» (ей же от 26 февраля 1861 г.), «Обнимаю Аннушку» (письмо к А. А., Д. Л., В. М. Кирмаловым от 26 апреля 1863 г.). Г. Н. Потанин, учившийся в симбирской гимназии, когда там преподавал Н. А. Гончаров, и вхожий в дом своего учителя, подчеркивал восторженное отношение Гончарова к своей няне.1

Вопрос о прототипе Агафьи Матвеевны Пшеницыной не ставился исследователями. Существует лишь предположение, что ее любовь, жертвенность, заботливость, строгость в ведении хозяйства напоминают мать писателя, Авдотью Матвеевну.2 Высказывания Гончарова по этому поводу до выхода романа нам неизвестны. Но позднее, в 1860-1870-е гг., он неоднократно пользовался этим образом в письмах, чтобы обрисовать роль нескольких знакомых женщин в своей судьбе (см., например, письмо к С. А. Никитенко от 29 мая (11 июня) 1868 г.). По этим высказываниям можно судить о непреходящей ценности образа Агафьи Матвеевны для Гончарова.

Длительное время не анализировались наблюдения, которые могли послужить писателю для создания образов чиновников, бывших сослуживцев, досаждавших Обломову визитами в первый день действия романа. Упоминания об этом сводились к констатации факта его службы в Департаменте внешней торговли (что дало основной материал для образа Петра Адуева в «Обыкновенной истории»). Однако А. Б. Муратов обратил внимание на письмо В. Андр. Солоницына к Гончарову от 25 апреля 1844 г.,3 где Солоницын пишет о сослуживце, правителе канцелярии Н. С. Юферове: «Юферов отвратителен с своей нежностью

164

к службе; но таковы условия успехов по бюрократии: многие были б гораздо дальше своих нынешних мест, если б вели себя как этот… не скажу человек, а чиновник. Кланяйтесь, подличайте, смотрите на начальника как на Иисуса Христа, пишите хоть вздор, лишь бы доставить ему случай чаще подписывать свое имя, прикидывайтесь обремененным, убитыми делами, – и счастие Ваше сделано. Юферов далеко пойдет!». Муратов заметил, что такого «преуспевающего чиновника, тоже „обремененного”, чуть не „убитого” многочисленными делами, с умилением говорящего о начальстве и о службе, Гончаров вывел в романе „Обломов” под именем Судьбинского».1

***

Обломовку в первую очередь сравнивали с родиной Гончарова – Симбирском и, точнее, с родным домом писателя на Большой Саратовской улице, а также с Хухоревым (селом в Ардатовском уезде Симбирской губернии) – усадьбой его сестры, Александры Александровны, и ее мужа Михаила Максимовича Кирмалова, принадлежавшей ранее Н. Н. Трегубову, воспитателю Гончарова, и подаренной им его сестре.2

Те, кто занимался этим вопросом, опирались на статью «Лучше поздно, чем никогда», из которой следовало, что наблюдения, использованные при создании Обломовки, вышли «из небольшого приволжского угла ‹…› в них сквозит много близкого и родного автору», а также на воспоминания «На родине», где говорится, что именно во время поездки на родину после окончания университета у будущего автора «Обломова» «зародилось неясное представление об „обломовщине”», причем «фон ‹…› заметок,