Пэлем Вудхауз - Фамильная честь Вустеров Страница 32

     – Ах, Гарольд!

     – И  перчатки твои тоже принес. Ты  их забыла.  Я одну только  принес. Другой не нашел.

     – Спасибо,  любимый. Бог с  ними,  с  перчатками. Ты у меня  настоящее чудо. Расскажи мне все в подробностях.

     Он открыл было рот,  чтобы рассказывать, да так и застыл, –  я увидел, что он  в ужасе глядит  на меня.  Потом перевел взгляд  на Дживса.  Нетрудно догадаться, какие мысли проносятся в его мозгу. Он спрашивал себя, кто мы – живые  люди или из-за  нервного  напряжения,  в  котором он  живет,  у  него начались галлюцинации.

     – Стиффи,  – прошептал  он, –  ты,  пожалуйста, сейчас не смотри  на комод, но скажи, там кто-то сидит?

     – Что? А, да, это Берти Вустер.

     – Правда,  он? – Его лицо посветлело. – Я был не вполне уверен. А на гардеробе тоже кто-то есть?

     – Там камердинер Берти, Дживс.

     – Приятно познакомиться, – сказал Пинкер.

     – Очень приятно, сэр, – отозвался Дживс.

     Мы с  Дживсом спустились  на пол, и я шагнул  к старому другу, протянув руку.

     – Ну, здорово, Пинкер.

     – Привет, Берти.

     – Сколько лет, сколько зим.

     – Да уж, давненько не виделись.

     – Ты, говорят, священником стал.

     – Верно.

     – Как прихожане?

     – Отлично, спасибо.

     Наступила пауза, и я подумал, хорошо бы расспросить его об однокашниках – кого  он видел в последнее время, о ком что слышал, – словом, как обычно при встрече  двух друзей после долгой разлуки, когда  говорить особенно не о чем, но мне помешала  Стиффи. Она ворковала над каской, как мать  у колыбели спящего младенца,  но тут вдруг возьми да и надень каску на себя, и при этом громко рассмеялась, а Пинкеру это было  как нож в сердце, он снова ужаснулся тому, что  сотворил.  Вы  наверняка  слышали  выражение: "Несчастный слишком хорошо знал, что его ждет". Так вот, это сейчас в  полной  мере относилось к Гарольду Пинкеру. Он прянул как испуганный конь, налетел на еще один столик, шагнул  заплетающимися  ногами  к  креслу,  опрокинул   его,  потом  поднял, поставил, сел в него и закрыл лицо руками.

     – Если об этом узнает младший класс воскресной школы! – простонал он, дрожа всем телом.

     Я хорошо понимал друга. Человек в его положении должен вести себя очень осмотрительно. Прихожане  ожидают от священника ревностного исполнения своих обязанностей. Они представляют себе его пастырем, который читает проповеди о разных там хеттеях,  аморреях и как  они еще называются,  возвращает  мудрым словом  на  путь  истинный  грешника,  кормит  супом болящих, поправляет  им подушки,  ну  и все  прочее.  Когда  же  они  обнаружат,  что  он  стащил  у полицейского каску, они  изумленно посмотрят друг  на друга с  осуждением  в глазах и  спросят, достоин ли этот  человек выполнять столь  высокую миссию. Вот  что  тревожило  Пинкера  и  не  позволяло  быть  прежним жизнерадостным священником, который так  весело смеялся на последнем празднике в воскресной школе, что все до сих пор не могут его забыть.

     Стиффи захотела приободрить возлюбленного.

     – Прости меня, милый. Если ее вид тебя расстраивает, лучше я ее уберу. – Она  подошла  к  комоду  и засунула каску в ящик. – Только я не понимаю, почему ты расстраиваешься. Мне кажется, ты должен радоваться  и гордиться. А теперь расскажи мне все.

     – Пожалуйста, – поддержал ее я. – Хочется узнать из первых рук.

     – Ты крался за ним, как тигр? – спросила Стиффи.

     – Конечно, крался, – с укоризной подтвердил я. (До чего глупая девица!) – Неужели вы допускаете мысль, что  он мог подбежать открыто, ни от кого не таясь? Нет, он неотступно полз за ним, как змея, и  когда  тот сел отдохнуть возле перелаза  у изгороди или  где-нибудь еще  и, ни о  чем не  подозревая, закурил трубочку, Пинкер и осуществил свой план, так ведь?

     Гарольд Пинкер сидел, уставясь в пустоту,  и на его лице было все то же мрачное, тревожное выражение.

     – Не  садился  он отдыхать у  перелаза.  Он стоял, опершись о  перила. Когда ты ушла от меня, Стиффи, я решил прогуляться и все обдумать, прошел по полю  Планкетта  и хотел  перейти  на  соседнее,  как  вдруг  увидел впереди какую-то темную  фигуру, это  был он. Я кивнул. Как  ясно я представлял себе эту сцену!

     – Надеюсь, – сказал  я, – ты вспомнил, что сначала надо  сбить каску на лицо, а потом рвануть вверх?

     – Ничего этого не понадобилось. Каска  была не на голове. Он снял ее и положил на траву. Я подкрался и схватил ее.

     Я строго посмотрел на него.

     – Как же так. Пинкер, ты нарушил правила игры.

     –  Ничего  он не нарушал, – пылко  возразила Стиффи. – Я считаю,  он проявил величайшую ловкость.

     Я не  мог отступить  со своих позиций. У нас  в "Трутнях" очень строгие взгляды на этот счет.

     – Разработаны специальные приемы, чтобы похищать  у полицейских каски. Ты их не применял, – решительно стоял на своем я.

     – Это  совершеннейшая  чепуха,  –  отмахнулась  от   меня  Стиффи. – Любимый, ты был изумителен.

     Я пожал плечами.

     – Что вы скажете по этому поводу, Дживс?

     – Думаю, мне не стоит высказывать свое мнение, сэр.

     – Правильно,  не стоит, – подхватила Стиффи. –  И вам, Берти Вустер, не  стоит,  никого  ваше  мнение не  интересует. И  вообще,  что  вы  о себе воображаете? – Она  все больше  распалялась. –  Никто  вас не  звал, а  вы заявились в  спальню к  девушке и поучаете, как можно  похищать каски, а как нельзя. Вы сами не скажешь, чтоб проявили чудеса ловкости в  этом искусстве, иначе  бы вас  не арестовали  и  не привели  утром на  Бошер-стрит, где  вам пришлось пресмыкаться перед дядей  Уоткином  в надежде отделаться всего лишь штрафом.

     – Я вовсе не пресмыкался перед  старым бандитом, – возмутился я. – Я держался спокойно и с большим достоинством, как вождь краснокожих на костре. Что до моей надежды отделаться штрафом...

     Стиффи не желала ничего слушать.

     – Я  просто хотел сказать, что приговор ошарашил  меня. Я был убежден, что довольно простого  замечания.  Но  все это к делу  не  относится,  важно другое: Пинкер в эпизоде с полицейским действовал вопреки  правилам. Это так же безнравственно, как стрелять в сидящую птицу. И я не могу изменить своего мнения.

     – Я тоже не могу изменить  своего мнения, что вам нечего делать в моей спальне. Зачем вы здесь торчите?

     – Да, я тоже удивился,  –  сказал Пинкер, впервые затронув эту  тему. Конечно, я понимал,  что  у него есть все  основания  недоумевать, почему он застал такое сборище в спальне, где обитает одна только его  возлюбленная. Я сурово посмотрел на нее.

     – Вы  отлично знаете,  почему я здесь. Я вам  объяснил. Я пришел сюда, чтобы...

     – Ах да, конечно. Дорогой, Берти  пришел ко мне за книгой. Но боюсь... – тут она вонзила в мои глаза холодный зловещий взгляд, – боюсь, я пока не могу дать  ему ее. Я еще сама  не дочитала.  Кстати, дорогой, –  продолжала она, не выпуская из меня цепкого хищного взгляда, – Берти сказал, что будет счастлив помочь нам в нашем плане с серебряной коровой.

     – Дружище, неужели ты согласен? – радостно встрепенулся Пинкер.

     – Конечно,  согласен, – сказала Стиффи.  – Он только  сейчас говорил мне, какое удовольствие это ему доставит.

     – Ты не против, если я расквашу тебе нос?

     – Конечно, он не против.

     – Понимаешь, я должен быть в крови. Кровь – это главное.

     – Ну конечно же, конечно,  –  нетерпеливо  вступила Стиффи. Казалось, она торопится завершить сцену. – Он все понимает.

     – Берти, а когда ты сочтешь возможным провести операцию?

     – Он сочтет возможным провести ее сегодня, – ответила за меня Стиффи. –  Нет  никакого смысла откладывать. Жди  ровно  в полночь на веранде,  мой любимый. К  тому времени  все уже будут спать. Берти,  вам удобно в полночь? Да, Берти говорит,  что  это идеальное  время.  А теперь, ненаглядный,  тебе пора.  Если  кто-нибудь  случайно  зайдет  и  увидит тебя  здесь,  он  может удивиться. Спокойной ночи, любимый.

     – Спокойной ночи, любимая.

     – Спокойной тебе ночи, любимый.

     – И тебе спокойной ночи, любимая.

     – Подожди! – крикнул я, оборвав их тошнотворные нежности и  пытаясь в последний раз воззвать к чести и благородству Гарольда.

     – Не может он ждать,  он  спешит.  Помни  же, ангел мой. На веранде, в полной боевой готовности, в двенадцать ноль ноль. Спокойной ночи, любимый.

     – Спокойной ночи, любимая.

     – Спокойной ночи, мой ненаглядный.

     – Спокойной ночи, ненаглядная.

     Они отошли к  балкону, омерзительное воркованье  не так сильно  било  в уши, и тут я обратил к Дживсу свое суровое, непреклонное лицо.

     – Тьфу!