Геннадий Красухин - Мои литературные святцы Страница 35

Министр насторожился. Развернув газету, он нашёл упомянутую фамилию и на всякий случай подчеркнул её красным карандашом.

– Дело в том, что это мой дядя, – объяснил Миша. И добавил: – Пусть вас не смущает, что у нас с ним разные фамилии. Ройтман – это фамилия моей мамы.

Министр, встав из-за стола, торжественно поблагодарил Мишу за важное сообщение, пожал и даже слегка потряс его руку. После чего успокоенный Миша отправился в свою редакцию.

Там уже висел приказ о его увольнении

Когда раздавленный всеми этими событиями Миша вернулся домой, на него обрушился шквал телефонных звонков. Звонили родственники – близкие и не очень близкие: их всех тоже уволили. И все они почему-то обвиняли в этом Мишу.

И начались для Миши жуткие дни. Он сидел дома и ждал ареста. Томительно тянулись сутки, часы, минуты. Но дело почему-то застопорилось. А Миша, надо сказать, был человек очень впечатлительный. Даже нервный. И он не выдержал. И в один прекрасный день сам отправился на Лубянку. Точнее – на Кузнецкий, в приемную МГБ. Пусть уж лучше, решил он, меня наконец возьмут, чем эта проклятая неизвестность.

Как только он заикнулся о причинах своего визита, его – без всякой волокиты – принял какой-то эмгэбэшный чин. Спокойно выслушав душераздирающий Мишин рассказ, он спросил:

– Простите, я не совсем понял: кто сообщил по месту вашей работы, что арестованный органами безопасности гражданин Ройтман ваш дядя?

– Я, – сказал Миша

– Вот именно, – сказал эмгэбэшник. – А мы не сообщали. Не сочли, так сказать, необходимым. А должен вам сказать, что в некоторых случаях мы о таких фактах сообщаем…

Так Миша и ушёл ни с чем. Его так и не посадили. А поскольку на штатную работу после этого ему устроиться уже не удавалось, он стал сочинять пьесы и киносценарии, надеясь, что когда-нибудь, когда ситуация переменится к лучшему, он опять вернётся на радио или найдёт ещё какую-нибудь штатную работу. Но к тому времени, когда ситуация изменилась, он был уже известным драматургом. Его пьесы с успехом шли в разных театрах, по его сценариям снимались фильмы, удостаивавшиеся разных высоких премий, и устраиваться на штатную работу ему было уже ни к чему.

Одной этой истории было бы, наверно, довольно, чтобы дать пусть не полное, но достаточно ясное представление о том, что за человек был Миша Львовский. Но не могу удержаться ещё от одной – из тех, что он сам охотно – разумеется, «в тоне юмора» – о себе рассказывал.

Миша был человек очень мнительный. При любом, самом пустяковом недомогании ему рисовались разные жуткие картины, мерещились всевозможные варианты самых ужасных, опасных для жизни осложнений.

И вот однажды понадобилось ему удалить зуб

О том, чтобы доверить эту процедуру врачам нашей литфондовской поликлиники, разумеется, не могло быть и речи. Внесут инфекцию. Сделается гангрена, сепсис, мало ли что ещё – такие случаи уже бывали… И вот – по большому блату, при посредстве разных влиятельных знакомых – направили Мишу к какому-то зубоврачебному светилу.

Профессор назначил ему день и час. Миша явился точно вовремя. Его встретила молоденькая девушка, то ли медсестра, то ли практикантка… Сам маэстро выглянул на секунду, сухо Мише кивнул, дал девице короткие указания и скрылся в недрах своего кабинета. Девица усадила Мишу в зубоврачебное кресло и стала как-то нерешительно перебирать инструменты. Появился профессор.

– Ну? – сказал он. – Почему замешкалась?

Девица вполголоса что-то ему сказала

– Пустяки, – возразил он. – Ничего сложного… Смелее! Этак ты никогда ничему не научишься…

И опять удалился

Девица наложила щипцы на обречённый зуб. Что-то хрустнуло. Боль, – рассказывал потом Миша, – была адская. Отломив верхнюю часть зуба, практикантка долго возилась с корнями. Их было целых три. Она их долбила, потом выдирала каждый по отдельности. Продолжалось это довольно долго. А когда вся эта пытка была наконец завершена, она уложила полуживого Мишу на кушетку и велела полежать минут двадцать, не двигаясь.

Но долго отлёживаться и приходить в себя Мише не пришлось. Минуты через три вновь появился профессор. Взглянув на часы, он сказал:

– Ну, ладно. Заканчивайте. Ко мне сейчас писатель должен прийти. Я ему назначил на одиннадцать, но он что-то задерживается.

С трудом поднявшись на ноги, Миша пролепетал какие-то вежливые благодарственные слова и поплёлся домой. Объяснять профессору, что он как раз и есть тот самый писатель, которому было назначено на одиннадцать, он не стал.

Что можно к этому добавить? Только то, что Михаил Григорьевич получил Госпремию РСФСР имени Крупской за сценарий фильма «В моей смерти прошу винить Клаву К.». Что, помимо этого, он написал сценарии таких популярных фильмов, как мультик «Опять двойка!» и художественных «Точка, точка, запятая», «Это мы не проходили». Что его пьесы с большим успехом шли на сцене детских театров. Что написал он немало стихов, которые стали песнями. В том числе очень известными: «Без тебя», «Вот солдаты идут», «Дороги дальние», «На Тихорецкую состав отправится», «Танго среднерусской полосы» и многие другие.

Перед войной Львовский учился в Литинституте в семинаре Сельвинского и был, по словам Слуцкого, «одной шестой той компании, которая несколько изменила ход развития советской поэзии». В шестёрку, кроме Львовского, входили Михаил Кульчицкий, Павел Коган, Давид Самойлов, Борис Слуцкий и Сергей Наровчатов.

В конце пятидесятых Львовский написал стихотворение, которое оказалось программным не только для его поэзии:

Самогон – фольклор спиртного.

Запрети, издай указ,

Но восторжествует снова

Самодеятельность масс.

Тянет к влаге – мутной, ржавой,

От казённого вина,

Словно к песне Окуджавы,

Хоть и горькая она

Нефильтрованные чувства

Часто с привкусом, но злы.

Самогонщик, литр искусства

Отпусти из-под полы!

Умер Михаил Григорьевич 30 октября 1994 года. В 75 лет: родился 22 июля 1919-го.

Ну кто не знает посвящённой Василию Аксёнову песенки, слова которой написал чудесный сатирик Владлен Ефимович Бахнов. Она начинается так:

Ах, что за славная земля

Вокруг залива Коктебля:

Колхозы, бля, совхозы, бля, природа!

Но портят эту красоту

Сюда приехавшие ту-

неядцы, бля, моральные уроды!

Спят тунеядцы под кустом,

Не занимаются трудом

И спортом, бля, и спортом, бля, и спортом.

Не видно даже брюк на них,

Одна чувиха на троих

И шорты, бля, и шорты, бля, и шорты.

Девчонки вид ужасно гол,

Куда смотрели комсомол

И школа, бля, и школа, бля, и школа?

Хотя купальник есть на ней,

Но под купальником, ей-ей

Все голо, бля, все голо, бля, все голо!

А по какому поводу написал Бахнов это стихотворение, забылось. Оно ведь не стихотворение, а пародия. Стихотворная пародия на прозаический газетный текст. Он был напечатан в газете «Советская культура». Назывался «Куриный бог». Автор небезызвестный писатель Аркадий Алексеевич Первенцев.

Особую известность принесло ему участие в травле писателей-евреев в рамках кампании борьбы с космополитизмом. С этих пор и до конца своих дней (умер 30 октября 1981 года) он стоит в ряду с отъявленными мракобесами: Софроновым, Суровым, Бубенновым, С. В. и В. А. Смирновыми, М. Алексеевым и другими бездарными руководящими писателями, обласканными властью.

В 1949-м он получает сразу две сталинских премии 2 степени за роман «Честь смолоду» и за сценарий фильма «Третий удар».

Я читал отрывки из его военного дневника, опубликованные сыном Владимиром. Читал, как всё в нём кипело, когда он говорил о бездарности и трусости нашего руководства в 1941-м. Знал, стало быть, как на самом деле обстояло дело. И как же можно было после такого знания писать сценарий «Третий удар»? Как можно было верить в некие 10 ударов великого Сталина, которые были якобы задуманы чуть ли не с 22 июня 1941-го?

Его книги – довоенные («Кочубей» и «Над Кубанью» – о гражданской войне), военные («Испытание», «Огненная земля», пьеса «Крылатое племя»), послевоенные («Честь смолоду», «Гамаюн – птица вещая», «Секретный фронт») иллюстрируют желание подстроиться под правящую идеологию, угодить руководству.

Оно-то подтверждало: угодил! Издавало большими тиражами, награждало большими орденами. Но, разумеется, прав оказался Владлен Бахнов, так закончивший пародию о Коктебеле:

Пусть говорят, что я свою