Томас Манн - Доктор Фаустус Страница 39

Люди говорят: „На бога уповать, на божий мир взирать, — чего ещё желать?“ На берегах Плейсе, Парты и Эльстера жизнь, конечно, иная и пульс её бьётся по-иному, чем на берегу Заале, ибо здесь скучилась немалая толика народа, поболее семисот тысяч, что уже само по себе призывает к терпимости и снисхождению, подобно тому как пророк с пониманием и с беззлобной усмешкой принял грех Ниневии{1}, „города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек“. Можешь себе представить, как же взывают к снисхождению здешние семьсот тысяч, которые во время ярмарки (осеннюю я застал ещё в разгаре) приумножаются ещё и толпами приезжих со всех концов Европы, а также из Персии, Армении и прочих азиатских стран.

Не скажу, чтобы мне очень нравилась эта Ниневия, это, бесспорно, не самый красивый город моего отечества; Кайзерсашерн красивее, но ему проще быть красивым и достойным, с него ничего не спрашивают, кроме тишины и древности, пульс его уже не бьётся. А мой Лейпциг — как он великолепен, здания, будто сложенные из пёстрых детских кубиков, к тому же речь у здешних жителей препохабная, так что страх берёт, когда надо зайти в лавку, очень уж трудно с ними столковаться, — кажется, будто наш ласковый, сонный тюрингский говор разбудили и навязали ему дерзость семисот тысяч безбожно говорливых ртов с выдавшейся вперёд нижней челюстью. Ужасно, ужасно! Но, разумеется, всё это не со зла и вдобавок перемешано с насмешкой над собой, которую они могут себе позволить благодаря здешнему всемирному пульсу: centrum musicae, centrum[39] книгопечатания и книготорговли, достославный университет, впрочем разбросанный по разным зданиям, — главное на Августплаце, библиотека при филармонии, факультеты тоже имеют свои особые здания, философский помещается в так называемом Красном доме на Променаде, юридический — в Collegium beatae Virginis[40] — на моей Петерсштрассе, где я, сойдя с поезда и едва вступив в город, уже нашёл себе подходящий кров. Приехал около полудня, оставил вещи в камере хранения, отправился, словно меня кто повёл, именно на эту улицу, увидел билетик на водосточной трубе, позвонил и через пять минут уже договорился с толстой, жутко коверкающей немецкий язык хозяйкой относительно стола и двух комнат в первом этаже. Было так рано, что я ещё восхищённым новичком успел осмотреть чуть ли не весь город, — на сей раз меня и вправду повели, вернее повёл рассыльный, доставивший с вокзала мой чемодан. Отсюда всё и пошло: имею в виду ту поганую историю, о которой упомянул вначале и к которой ещё возвращусь.

Относительно рояля толстуха не возражала — они здесь привычные. Да я и не очень докучаю ей игрой, больше вожусь с книгами и всякой писаниной, „самоучкой“ изучаю теорию, harmoniam и punctum contra punctum[41], вернее под руководством и наблюдением amici[42] Кречмара, которому раз в два-три дня приношу результаты своих трудов для хулы и хвалы. Очень обрадовался старина, когда я явился, и заключил меня в объятия за то, что я не обманул его доверия. Слышать не хочет о моём поступлении в консерваторию, ни в большую, ни к Хазе, где он преподаёт; уверяет, что неподходящая это для меня атмосфера, что мне надо действовать, как папаша Гайдн, который никогда не имел praeceptor’a[43], но добыл себе „Gradus ad Parnassum“ Фукса{2} и кое-какую тогдашнюю музыку, главным образом гамбургского Баха, и на них отлично изучил своё ремесло. Между нами говоря, над гармонией я зеваю, зато контрапункт сразу меня оживляет. Сколько занимательных штук придумывается на этом волшебном поприще! Я как одержимый — и причём счастливый одержимый — решаю проблемы, которым несть конца, и уже составил целую таблицу забавных канонов и упражнений в фуге, за что и удостоился похвалы маэстро. Это продуктивный, возбуждающий фантазию, подстрекающий к изобретательству труд, тогда как игра в домино с нетематическими аккордами, по-моему, ни богу свечка ни черту кочерга. Разве всю эту премудрость касательно намёков на дальнейшее, переходных пассажей, модуляций, завязок и разрешений{3} не лучше изучать на слух и на опыте самому, чем отыскивать их по книгам? И вообще, per aversionem[44], механическое разделение гармонии и контрапункта — это чушь, поелику они так неразрывно друг с другом слиты, что изучать их по отдельности нельзя, изучать можно только целое, а именно: музыку — поскольку можно её изучить.

Итак, я прилежен, zelo virtutis[45], можно сказать — с головой ушёл в занятия, ведь я слушаю ещё историю философии в университете у Лаутензака и энциклопедию философских наук, а также логику у знаменитого Берметера. Vale. Iam satis est[46]. Сим препоручаю себя господу богу, пекущемуся о вас и всех невинных душах. „Ваш всепокорный слуга“, — как говорилось в Галле. Я, конечно, разжёг твоё любопытство обещанной препоганой историйкой, а также тем, что происходит между мной и дьяволом: да ничего особенного. Только в ту ночь меня невесть куда завёл этот рассыльный — парень с выдающейся вперёд нижней челюстью, подпоясанный верёвкой, в красной шапке с металлическим околышем, в дождевом плаще, чертовски коверкающий язык, как и все здешние жители; мне показалось, что он немного смахивает на нашего Шлепфуса, бородка почти такая же, а теперь думаю, что он был здорово на него похож или сделался похожим в моих воспоминаниях, — правда, в плечах он пошире, да и гузном вышел потолще. Представился мне как гид, что подтвердила и надпись на околыше, а также несколько английских и французских словечек, отчаянно выговоренных: peaudiful puilding[47] и antiquidé exdrèmement indéressant[48]. Item[49] мы условились о цене, и этот малый за два часа чего только мне не показал, куда только меня не свёл: в церковь св. Павла с удивительно запутанными переходами, в церковь св. Фомы, ради Иоганна Себастьяна, и на место его упокоения в церковь св. Иоанна, близ которой находится ещё памятник Реформации и новая филармония. Весело было на улицах, ибо, как я уже говорил, осенняя ярмарка ещё не кончилась, пёстрые флаги и полотнища, рекламирующие меха и прочие товары, свешивались из окон вдоль фасадов, толчея повсюду была страшная, особенно в центре города, у старой ратуши, где этот малый показал мне королевский дворец, Ауэрбаховский погребок и сохранившуюся башню Плейсенбургов, — Лютер диспутировал там с Экком. Ко всему ещё толкотня и давка на узких улочках за Рыночной площадью, старинных, с отвесными, островерхими крышами над крытыми переходами, в которых расположены амбары и погреба и которые, точно лабиринт, все связаны между собою. Всё это до отказа забито товарами, и люди, что там толкутся, смотрят на тебя экзотическими очами и говорят на языках, которых ты сроду не слыхивал. Поневоле приходишь в волнение, и кажется, что мировой пульс бьётся в собственном твоём теле.

Мало-помалу темнеет, зажглись огни, улочки опустели, я устал и проголодался. „Напоследок укажите мне заведение, где можно поесть“, — говорю я своему чичероне. „Хорошее?“ — спрашивает он и ухмыляется. „Хорошее, — отвечаю я, — но не слишком дорогое“.

Подводит меня к дому в переулке за главной улицей, — на лесенке, ведущей к двери, там металлические перила, и они блестят совсем как околыш на его фуражке, а над дверью фонарь, красный, как сама фуражка. Я расплачиваюсь, он желает мне приятного аппетита и уходит. Я звоню, дверь открывается автоматически, в прихожей меня встречает разряженная мадам с пунцовыми щеками и жемчужным ожерельем, которое на её жирной шее кажется восковым, благовоспитанно со мной здоровается, радостно щебечет, лебезит как перед долгожданным гостем и приказывает портье проводить меня в мерцающий покой со штофными обоями в золочёных рамах, хрустальной люстрой, сияющими бра возле зеркал и шёлковыми диванами, на которых сидят дщери пустыни, нимфы, семь или восемь нимф, точно не знаю, где уж там, морфы{4}, стеклокрылые, эсмеральды, — мало одетые, прозрачно одетые, в тюле, газе и стеклярусе, волосы распущенные, волосы короткие в локонах, напудренные груди, руки в браслетах — и смотрят на меня полными ожидания, похотливыми, маслеными глазами.

На меня смотрят, не на тебя! Этот малый, толстогузый Шлепфус, привёл меня в бордель! Я стою, скрывая своё волнение, и вдруг вижу насупротив раскрытый рояль, вижу друга, иду к нему по мягкому ковру и стоя беру два-три аккорда, знаю даже, что это было, потому что всё думал о некоем звуковом феномене, модуляции из си-мажор в до-мажор, отделённых друг от друга полутоном, как в молитве отшельника из финала „Фрейшютца“{5}, когда вступают барабаны, трубы и гобои в до-мажорном квартсекстаккорде{6}. Теперь знаю, а тогда не знал, просто наугад ударил по клавишам. Рядом со мной становится шатеночка в испанском болеро, большеротая, курносая, с миндалевидными глазами, Эсмеральда, и гладит меня по щеке. Оборачиваюсь, отбрасываю ногой табурет и бегу по ковру этого блудилища, мимо без умолку стрекочущей бандерши, через прихожую по ступенькам, не коснувшись даже металлических перил, прямо на улицу.