Шолом Алейхем - Юла Страница 4

И я бегу в своем рваном тулупчике домой и застаю там маму, которая только что пришла из лавки и греется у печки. Нос у нее красный, руки тоже красные и опухшие, она продрогла насквозь. Мама видит меня, и лицо ее сияет.

– Из синагоги?

– Из синагоги, – лгу я ей.

– Читал вечернюю молитву?

– Читал вечернюю молитву, – лгу я снова.

– Согреешься, сынок, и благословишь ханукальные свечи. Сегодня уже последний день хануки.

8

Конечно, если бы у человека были одни только неприятности, ни капли радости, ни крупицы счастья, он бы, определенно, не смог этого вынести и покончил бы с собой. Я имею в виду мою маму, бедную вдову, которая маялась день и кочь, недоедала, недосыпала, и только из-за меня, только для меня. Разве она не заслуживала немного радости? Каждый человек понимает слово «радость» по-своему.

Моей маме ничто на свете не могло доставить большую радость, чем когда в субботу и в праздники я произносил для нее молитву над едой, освящал для нее пасхальную трапезу, а в хануку благословлял для нее ханукальные свечи. Над чем молитва – над вином или над пивом; какая трапеза – гусиные шейки или просто кусочек мацы с водой; какие ханукальные свечи – в серебряной лампаде или воткнутые в разрезанную картофелину, – честное слово, дело не в вине, не в гусиных шейках и не в серебре, суть совсем в другом: суть в том, как произносится молитва над едой, как справляется трапеза, как благословляют ханукальные свечи. Впрочем, к чему слова, что тут долго толковать, – достаточно, когда я совершаю благословение, понаблюдать за лицом моей матери, – как все оно озаряется улыбкой, сияет, светится. Это и есть настоящая радость, подлинное счастье. Я наклоняюсь над разрезанной картофелиной и нараспев произношу благословение; я читаю, а моя мама тем же напевом тихо повторяет за мной слово за словом. Я читаю, а мама смотрит на меня и шевелит губами, и я знаю, о чем она в это время думает. «Совсем он! – думает мама. – Как две капли воды, долгие годы ему!» И я чувствую, что заслуживаю быть растерзанным на куски, словно эта картофелина. Как я мог обмануть маму, и так некрасиво обмануть! Продал маленький молитвенник и деньги проиграл в юлу! Продал, продал, все продал!

Фитили в картофелинах, мои ханукальные свечи, чадят; чадят до тех пор, пока совсем не гаснут. И мама говорит мне:

– Иди умывайся, будем есть картофель с салом. В честь хануки я купила стаканчик гусиного сала, свежего, вкусного!

Охотно иду я умываться, и мы садимся за стол.

– У людей в последний день хануки пекут оладьи, – говорит мама со вздохом, и я вспоминаю Бенины оладьи и Бенину юлу, которая обошлась мне в целое состояние, и чувствую, как меня, словно иголкой, кольнуло в сердце. И больше всего болит у меня душа и больше всего грызет раскаяние из-за молитвенничка.

Даже ночью не оставляют меня тяжелые мысли. Я слышу, как мама вздыхает, как она хрустит пальцами; я слышу, как скрипит под ней кровать, и мне кажется, что кровать ее не скрипит, а стонет. А на дворе завывает ветер, он стучит в окно, рвет крышу, свистит в трубе, издает длинное, протяжное вью-ю-ю-ю! А сверчок, который завелся у нас с некоторого времени, стрекочет в щели: чири-ри, чири-ри! А мама все вздыхает, стонет и хрустит пальцами, каждый ее вздох, каждый стон отдаются в моем сердце. Я еле сдерживаюсь. Вот-вот я спрыгну с постели, подойду к маме, припаду к ее ногам, буду целовать ей руки и покаюсь во всех моих великих грехах. Но я не делаю этого; я укрываюсь с головой всеми мамиными юбками, чтобы не слышать, как мама вздыхает и стонет и как скрипит ее кровать, глаза у меня слипаются, а ветер дует и свистит: вью-ю-ю-ю… а сверчок все трещит: чири-ри, чири-ри, чири-ри! Перед моими глазами вертится, как юла, какой-то человек, как будто знакомый; да ведь это ребе! Я бы мог поклясться, что передо мной ребе в остроконечной ермолке с библией в руках. Он вертится, вертится, вертится, как юла. Его остроконечная ермолка мелькает перед глазами, а пейсы развеваются по воздуху. Нет, это не ребе, это юла! Диковинная юла, живая, в остроконечной ермолке и с пейсами. Понемногу, понемногу ребеобразная юла или юлообразный ребе перестает вертеться, и на этом месте вырастает фараон, царь египетский, про которого мы учили за неделю до хануки; фараон, царь египетский, стоит передо мной голый, совсем голый – он только что вышел из реки и в руках у него мой молитвенник, мой маленький всезнайчик. Я не могу понять, как он попал к нему, к этому злодею, который купался в еврейской крови… И я вижу семь коров, тощих, изможденных, кожа да кости, с большими рогами и длинными ушами, все они бросаются ко мне, одна за другой, открывают рты и хотят меня проглотить. Откуда ни возьмись появляется Беня, мой товарищ Беня, хватает коров за длинные уши и начинает крутить их, и кто-то тихо плачет и вздыхает, стонет и всхлипывает, и свистит и стрекочет, и кто-то стоит возле меня и тихо говорит:

– Скажи-ка, сынок, когда годовщина моей смерти? Когда ты будешь читать по мне кадиш?[3]

Я понимаю, что это мой отец пришел с того света, мой отец, о котором мама рассказывала мне столько хорошего. Я хочу ему сказать, когда годовщина его смерти, когда я буду читать по нему кадиш, но я забыл. Именно теперь забыл! Я мучаюсь, тру себе лоб, хочу вспомнить, но не могу. Слышали вы такое? Я забыл, когда годовщина смерти моего отца. Помогите, люди добрые! Не знаете ли, не знаете ли вы, когда годовщина смерти моего отца? Что же вы не отвечаете? Помогите! Помогите! Помогите!

…………………………………………………………………………………

– Бог с тобой? Что ты кричишь? Что случилось? Что у тебя болит?

Вы, конечно, понимаете, это говорит моя мама. Она стоит надо мной, щупает мой лоб, и я чувствую, как она вся дрожит. Наполовину прикрученная лампа не светит, а чадит, и тень моей матери причудливо пляшет на стене, а концы маминого ночного платка торчат, словно два рога, а глаза ее страшно блестят в темноте.

– Что ты! Ведь годовщина была совсем недавно! Тебе что-нибудь приснилось? Сплюнь три раза: тьфу, тьфу, тьфу! Да минет нас беда! Аминь, аминь, аминь!..

Дети, я вырос, стал большим. Беня тоже вырос и стал большим, мужчиной с рыжей бородкой. Он отрастил себе животик, а на животике носит золотую цепочку. Видно, Беня – богач. Когда-то был сынком богача, а теперь сам богач.

Мы встретились в поезде. Я его узнал по рыбьим глазам навыкат и по редким зубам. Мы не виделись столько времени! Мы бросились целоваться, а потом разговорились о давно прошедших, милых сердцу, сладостных детских годах, припоминая каждую мелочь.

– Помнишь, Беня, ту хануку, когда тебе так везло в игре? Все время юла падала у тебя на «В»!

Я смотрю на Беню, он даже посинел от смеха. Так и покатывается, держится за бока, прямо умирает.

– Бог с тобой, Беня! Что это на тебя вдруг смех напал?

– Ох, – машет Беня руками, – отстань от меня со своей юлой. Это была юла, одно слово – юла! Запеканка только из сала, компот из одного изюма! С такой юлой трудно проиграть. Как бы она ни падала, она все равно – ха-ха-ха – покажет «выигрыш».

– Что же это была за юла такая, Беня?

– Это была, ха-ха-ха! Юла из одних – ха-ха-ха – сплошь из «В», ха-ха-ха!..

1903

Примечания

1

Талмудический трактат.

2

Сказания.

3

Поминальная молитва.