Хулио Кортасар - Проза из обсерватории Страница 4

она поворачивает его, маленькую всхлипывающую мумию,

ведь малыш хочет ползать, играть, трогать свою письку, наслаждаться своей кожей, своими запахами, щекотанием ветерка,

и сегодня гляньте, сеньора Бошо, вы выросли и стали свободней, и, возможно, сейчас уже ваш голенький малыш играет сам с собой на покрывале, и педиатр удовлетворенно качает головой, все идет хорошо, сеньора Бошо, только вот малыш все еще не перестал быть отцом того взрослого человека, которого вы и сеньорита Кальяман определяете как гомо сапиенса,

и то, что наука отняла у малыша, она же сама вкладывает в этого человека, человека, читающего газету, покупающего книги и жаждущего знаний,

а тогда нумерация классификация угрей

и картотека звезд туманностей галактик, бинтуем не набинтуем науку:

а ну, тихо, двадцать четыре, юго-восток, протеин, меченые изотопы.

Освободив малыша и запеленав человека, взрослого педиатра, Дама Наука открывает собственную консультацию, не следует допускать, чтобы избыток снов уродовал человека, необходимо замотать ему глаза, сдавить половой орган и обучить счету, чтобы все имело свой номер. А еще мораль и наука (не удивляйтесь, сеньора, такое частенько бывает) и, разумеется,

общество, которое только лишь и выживет,

если его ячейки выполнят программу.

Искренне Ваш.

После этого письма у сеньоры Бошо закрадется ужасное подозрение, что бронтозавры умеют писать, поэтому изящный постскриптум, не поймите меня превратно, дорогая сеньора, что бы мы делали без Вас, без Дамы Науки, я говорю серьезно, очень серьезно, но, добавим, что есть неизведанное, рыжеволосая ночь, единицы ее необъятности, присущие обычному гражданину черты клоуна, канатоходца и лунатика, и факт: никто его не убедит в том, что его точные границы — это ритм более счастливого города или более любвеобильной деревни; а тут навалится школа, а с ней армия, церковь, но то, что я называю угрем, или vía láctea, обосновалось в памяти расы, в генетической программе, о которой и не подозревает профессор Фонтэн, а отсюда — придет время — революция, яростная атака обрушится на объективно враждебное и подлое, бредовый удар, низвергающий прогнивший город, отсюда — первые шаги навстречу человеку вечному.

А здесь однако снова притаилась Дама Наука со своей свитой — моралью, городом, обществом — она едва обрела кожу, красивое лицо, линию грудей, бедер, революция — пшеничное море на ветру, прыжок с шестом через продажную историю, но человек, которому открывается неизведанное, начинает подозревать, что в новом кроется старое, он начинает понимать: те, кто полагают, что дошли уже до конца, на самом деле добрались всего лишь до середины, он осознает, что в этой слепой точке бычачье-человеческого глаза скукоживается фальшивое определение вида и что идолы выживают, прячась под другими именами: работа и дисциплина, усердие и покорность, законная любовь, образование для A, B и C, бесплатное и обязательное; снизу, внутри, в матрице рыжеволосой ночи другая революция должна будет ждать своего часа, как ждут его угри под саргассовыми водорослями. Дождаться ее — и снова скользящая по океану черная змея, медленные ступеньки к площадке, с которой бросается вызов звездному мху, змея, вернувшаяся обратно, уже серебряная, оплодотворение, нерест и смерть ради новой черной змеи, нового движения к родникам и истокам рек — диалектическое возвращение, в котором исполняется космический ритм; я умышленно использую слова, столь опозоренные риторикой, и я давно заслужил, чтобы они сияли здесь, как сияет ртуть угрей и головокружительный подсолнух инструментов Джай Сингха.

И тем не менее это время саргассума, время партизанских отрядов, которые, вырубая лес, освобождают место, вместе с тем не давая бойцу узреть общность неба, моря и земли. В каждом дереве циркулируют с кровью хранящиеся втайне ключи к открытию неизведанного, но человек отворяет и останавливает кровь, он пьет и разливает ее между воплями настоящего и рецидивами прошлого, и немногие поймут, что по их жилам запульсировал зов рыжеволосой ночи; и те немногие, что появятся в ней, погибнут на столбе, и тела их вспыхнут лампами, а с языков сорвутся слова признаний; один-другой смогут дать свидетельства об угрях и звездах, о встрече вне законов города, о приближении к перекрестку, где берут начало дороги прошлых времен. Но если человек этот — Актеон, затравленный собаками прошлого и симметричными им собаками будущего, изодранное клыками соломенное чучело, которое борется против этой двойной своры, пугало, несчастное и истекающее жизнью, одно против полчища зубов, то Актеон выживет и снова пойдет на охоту в тот самый день, и он встретит Диану и овладеет ею под кронами деревьев, лишит ее девственности, и никакой крик уже не спасет ее невинность, Диана — история изгнанного и упраздненного человека, Диана — враждебная история со своими традиционными собаками и отданным приказом, со своим зеркалом воспринятых мыслей, которое отражает на будущее те же самые клыки и те же самые слюни, и пусть охотник в клочья изорвет ее деспотичную девственность, чтобы подняться обнаженным и освобожденным и вступить в открывшееся ему неизведанное, в место, где должен быть человек в час своей настоящей революции, устремленной изнутри наружу и снаружи внутрь. Мы все еще не научились любить, вдыхать пыльцу жизни, лишать смерть греховных и нечестивых одежд; впереди все еще много войн, Актеон, клыки снова вонзятся в твои бедра, в твой член, в твою глотку; мы так и не нащупали ритма черной змеи, мы облачены в нехитрую кожу нашего мира и кожу человека. А там, совсем близко, угри бьются в ужасном ритме, совершая планетарное вращение, все готово к вступлению в танец, который никакая Айседора никогда не танцевала на этой стороне мира, третьего, глобального мира, в котором живет человек без границ, разбрызгиватель истории, предтеча самого себя.

Пусть рыжеволосая ночь видит, что мы действуем открыто, как радуемся появлению видений сна и бессонницы, пусть рука медленно скользит по обнаженной спине, пока не вырвет тот любовный стон, что идет от огня и пещеры — так ненадолго в первый раз исчезает страх целого вида, пусть по улице Драгон, по Вуэлта-де-Роча, по Кингз Роад, по улице Рампа, по Шулерштрассе движется тот человек, что не принимается обычным, классифицированным как работник физического или умственного труда, он не мыслится составной частью, предтечей или же геополитической компонентой, он не желает пересмотренного настоящего, нарекаемого какой-нибудь партией или библиографией будущим, это тот самый человек, которому, возможно, придется убивать — в открытом бою или сидя в неизбежной засаде, — его будут пытать и унижать слизняки и шакалы, а начальники доверят ему новый пост, это тот человек, который на жерновах канунов в таком-то уголке света окажется правым или виноватым, для него, для таких, как он, набросок реальности карабкается по лестницам Джайпура, вьется над самим собой в кольце Мебиуса, состоящим из угрей — примиренные аверс и реверс, лента согласия в рыжеволосой ночи, состоящей из людей, звезд, рыб. Образ образов, прыжок, оставляющий позади науку и политику вместе с перхотью, знаменем, языком, примотанным членом, и если неизведанное, то мы покончим с пленением человека, с несправедливостью, с отчуждением, с колонизацией, с дивидендами, с Рейтер и всем прочим; и нет ничего безумного в том, что я здесь взываю к угрю или звезде, нет ничего более материального, диалектического, осязаемого, чем этот чистый образ, который не привязывается к кануну, или предтече, который уходит в своих поисках дальше, чтобы понимать лучше, чтобы сражаться со вздыбленной материей закостенелого изведанного — страны против стран, блоки против блоков. Сеньора Бошо, Томас Манн говаривал, что дела пошли бы куда лучше, если бы Маркс читал Гельдерлина; но послушайте, сеньора, я вместе с Лукачем полагаю, что необходимо также, чтобы и Гельдерлин почитал Маркса; заметьте, какая скука этот мой бред, хотя он и кажется Вам анахронично романтичным, потому что Джай Сингх, потому что ртутная змея, потому что рыжеволосая ночь. Выскочите на улицу, вдохните воздуха, того, которым дышат живые люди, а не того, которым полнятся теории о людях, живущих в лучшем обществе; порой скажите себе, что счастье это не только порция протеинов, свободного времени или власти (но Гельдерлин обязан читать Маркса и ни в коей мере не забывать Маркса, протеины — это лишь одна из многих граней образа, и дай Бог, если так, сеньора Бошо, но тогда настоящий образ, человек в истинном своем саду, а не эскиз человека, спасенного от истощения или несправедливости).

Посмотрите, в парке Джайпура высятся махины султана восемнадцатого века, и всякий наукообразный учебник или туристический справочник описывает их, как аппараты, предназначенные для наблюдения за звездами — вещь несомненная, очевидная и к тому же из мрамора, — но есть также и образ мира, как его мог чувствовать Джай Сингх, как чувствует его всякий, кто неторопливо вдыхает рыжеволосую ночь, сквозь которую скользят угри; измерять движения звезд, приручать столь дерзкое расстояние — не для этого только были воздвигнуты эти махины; другое должно было пригрезиться Джай Сингху, поднявшемуся на отчаянную борьбу с астрологической неизбежностью, которая правила его происхождением, решала, когда быть рождениям, дефлорациям, войнам; его махины дали отпор навязанной извне судьбе, Пентагону галактик и созвездий, порабощающих свободного человека, его каменные и бронзовые создания стали пулеметами истинной науки, серьезным ответом всеобщего образа на тиранию небесных тел, парадов планет, знаков зодиака; человек Джай Сингх, маленький султан огромного наклонного королевства, бросил вызов многоокому дракону, ответил на нечеловеческую фатальность космического быка провокацией простого смертного, решил поймать звездный свет, запереть его в реторты, закрутить в спирали и распластать на скатах, обрубить ему когти, которые до крови царапали его расу; и все, что он измерил, систематизировал и назвал, вся его астрономия на освещенных пергаментах — астрономия этого образа, наука всеобъемлющего образа, прыжок из кануна в настоящее, скачок от астрологического раба к человеку, на равных ведущего диалог со звездами. Возможно, командирам авангарда, ради которого мы отдаем все, что имеем, в том числе и себя самих, возможно, сеньорите Кальяман и профессору Фонтэну, возможно, светилам науки и простым ученым откроется наконец-то неизведанное, и они согласятся с образом, в котором можно ждать всего; в этот самый момент молодые угри достигают устьев европейских рек, они вот-вот пойдут на приступ водоемов; возможно, в Дели и Джайпуре уже ночь, и звезды клюют скаты грез Джай Сингха; циклы сливаются воедино, повторяются с головокружительной быстротой; достаточно окунуться в рыжеволосую ночь, глубоко вдохнуть тот воздух, что является мостом и нежностью жизни; надо будет продолжить борьбу за ближайшее, коллега, потому что Гельдерлин прочитал Маркса и не забывает его; но открывшееся неизведанное продолжается здесь, пульс звезд и угрей, кольцо Мебиуса некой фигуры мира, где примирение возможно, где аверс и реверс перестанут убегать друг от друга, где человек сможет занять свое место в том радостном танце, который мы — будет час — назовем реальностью.