Сатанинская трилогия - Шарль Фердинанд Рамю Страница 4

Он пришел первым из вежливости и не пожалел: вечером сапоги были уже готовы. Он спросил, сколько должен. Два франка. Половина того, что платили обычно. И Лот забеспокоился, заторопился домой проверить работу.

Он не верил глазам: кожа была превосходного качества.

Он надел сапоги, никогда еще он не чувствовал себя в них столь комфортно.

Но ведь странно, не правда ли, коли платишь мало, а сделано все по первому классу? Я носил эти сапоги четыре года, а выглядят они, будто новые. К тому же ОН их навощил, неизвестно, как он это сделал, но блестят они так, что глазам больно.

Лучшая реклама — та, что делает клиент. Со следующего дня заходило много народа, и до конца недели туфли с пуговичками, выставленные в окошке, исчезли.

Приобрела их Виржини Пудре (если слово «приобрела» тут подходит), она так сильно хотела их, к тому же близилось воскресенье. Наконец, она решилась. «Лучше, чтобы никто ничего не знал, — сказала она себе, — а то эти подружки… Что ж, они не решились, тем хуже для них! Я посмелее буду. Не съест же он меня!»

Она пришла около полудня, когда на улицах никого нет.

— И сколько так будет продолжаться? — спросил Браншю. — Мадмуазель, да вы хотя бы подняли на меня глаза! Что я, зверь какой-то? Вы столь милы, а… Я их вам дарю!

Виржини вся раскраснелась, а он протягивал ей туфли. Следовало принять. Браншю даже захотел самолично ей их примерить и, опустившись на коленки, уже стягивал с нее башмаки.

Бедняцкие, старые, бесформенные башмаки — вот, что это было, — то красные от росы, то все серые, как булыжники; вместо шнурков — бечевка. Какая была обновка для Виржини, когда на ногах у нее оказались туфельки! Они невероятно ей шли. Как заявил Браншю, они сделаны будто по ее мерке. И когда Виржини со свертком в руках вернулась домой, — забавно, но… — она чувствовала девичьим сердцем, что чего-то да стоит, она собою гордилась.

Тем не менее вплоть до воскресенья она ничем не похвалялась, сидела на утренней мессе вместе остальными девушками, и никто и предположить не мог, что будет дальше. После мессы все сходятся на площади, где приятно постоять в жаркие дни в тени древней липы (которой якобы более трехсот лет). Виржини направилась к подружкам: ей стоило только слегка приподнять юбку.

«Посмотрите-ка!» — Говорили одни. — «Как такое возможно?» — Говорили другие. — «И что ж, она думает, что красивая?! Жаль, что головка не похожа на ножки!» Однако чувствовалось, что смеются они принужденно.

Некоторые невероятно досадовали и, пожав плечами, отворачивались. И все-таки у большей части любопытство одержало верх над завистью, и они подходили к Виржини: «Скажи… сколько ты за них отдала? Это те самые, что мы с тобой видели?.. Какие у тебя в них красивые ножки! А они не малы? Не жмут?»

Все задавали кучу вопросов. А тем временем по соседству Лот нахваливал сапоги: «Два франка, говорю вам, и ни су больше!»

Можно догадаться, что репутация Браншю лишь укреплялась: вскоре заказов было столько, что с ними не сладили бы и трое работников. Как ему удавалось справляться в одиночку?

Но он справлялся, хотя в это сложно поверить, и никто не мог на него пожаловаться, и цены были по-прежнему более чем низкие: «Естественно, — говорили все, — он зарабатывает за счет количества, надо лишь проворно работать!» И все восхищались, поскольку было это восхитительно, а люди уважают хороший труд.

Что до остального, то Браншю знал, как себя вести, чтобы поддерживать дружбу с людьми: не проходило недели, чтобы он не приглашал кого-нибудь раз или два в харчевню. Кому ж не понравится, если тебя приглашают выпить, хоть и будешь потом в долгу. И поскольку С течением времени люди могли начать удивляться, что до сих пор ничего о нем не узнали, он предусмотрительно принялся потихоньку рассказывать свою историю: родился он очень далеко, неизвестно где, в каком-то месте на равнине, не знал ни отца, ни матери; воспитывали его злые люди, заставлявшие его спать на куче опилок; однажды он уже больше не мог терпеть и ночью сбежал, так-то и началась долгая бродячая жизнь, когда, лишь только он зарабатывал франк, сразу покупал какую-нибудь мелочь, что можно перепродать за франк двадцать; так у него получилось скопить небольшую сумму, но он ее заработал, и заработал честно, ведь долгие дороги невероятно выматывают, «и ноги мои порядочно исхудали, словно их терли наждачной бумагой!»

Что же удивительного в том, что однажды ему надоело постоянно переходить с места на место?

— Но теперь я доволен, я среди друзей.

— И то правда!

Но кто-то из слушателей продолжил:

— А где вы научились ремеслу башмачника?

— Ах, ну конечно, забыл! В Германии.

— В Германии?!

*

В деревне был лишь один человек, продолжавший твердить: «Остерегайтесь!» Проходя мимо дома Браншю, он отворачивался.

Это был Люк. Правда, слыл он за умалишенного. Он учился на священника, потом — на нотариуса, но у него никогда не было профессии; жил он у сестры, что приютила его, иначе он бы помер от голода.

Дни напролет он читал толстенные книги или прогуливался по деревне, останавливаясь перед домами и взывая, как он говорил, к людям, дабы они «чтили заповеди». Обветшалую шляпу-котелок он натягивал до самых ушей, густая борода была нечесаной, носил он нечто наподобие истрепанного в бахрому сюртука. Мальчишки на улице кидались в него камнями.

Он останавливался и оборачивался к ним, грозя кулаком.

Он был из тех, кто иногда попадается на глаза, кто, не в силах устроиться в жизни, ушел в мир воображаемого, откуда порой спускается, взволнованно жестикулируя, говоря невразумительные фразы. Но никто таких людей не боится. В конце концов, они перестают удивлять. И годятся лишь на то, чтоб посмеяться над ними.

Так что когда Люк принялся поносить Браншю, все лишь пожимали плечами и советовали ему пойти покричать где-нибудь в другом месте.

И он кричал дальше.

Впрочем, жил в деревне еще один башмачник, звали его Жак Мюзи. Это был бедный парень, вечно больной, печальный, со впалыми щеками, очень худой, сутулый, и часто лавка его много дней кряду стояла закрытой, он был не в состоянии работать. Он часто заставлял ждать, когда работа будет готова, и если она еще у него была, то лишь потому, что его жалели. Правда, жалость у человека проявляется чаще всего только по воскресеньям, это как нарядная одежда, ее не каждый день надевают. Когда люди узнали,