Кнут Гамсун - Дети времени (Дети века) Страница 40

– Вот!

И Виллац протянул руку, взял письма и спрятал их в карман. Он был нем от счастья и стыда.

Бог знает, как это случилось, – она была такая большая и такая милая, со своими индейскими волосами, висевшими на спине и медно-красным цветом лица, – Марианна нагнулась к нему, и он обнял ее и не знал сам, что делал. Они стояли обнявшись. Наконец он сказал:

– Позволь мне поцеловать тебя за письма, если ты думаешь, что это можно.

Она не ответила, но сделала движение, которое он принял за согласие. И губы их слились, и они оба закрыли глаза.

Но после этого они вскоре расстались. Они больше не могли смотреть друг на друга и говорить друг с другом. Они оба смотрели в землю.

– Прощай, – сказал он.

– Прощай, – ответила она.

Когда юный Виллац вернулся домой, Готфрид повел его в комнату отца. Старый согнувшийся поручик был очень серьезен.

– Я ждал тебя, – сказал он торжественно.

– Прости, я…

– Все прощаю. Гм… Тебя зовут Виллац Вильгельм Мориц фон Плац-Хольмсен.

– Да? – сказал сын.

– Да, – подтвердил отец. Так тебя зовут. Гм… А Виллац – твое сокращенное имя.

– Да?

– Ты можешь звать себя и Морицем, если тебе это нравится.

– Нет, зачем же?

– Я говорю, если тебе нравится.

– Да, но мне это не нравится.

– Разве, живя в Германии, не удобнее называться Морицем? Твоя мать… Мы должны чтить ее память…

– Но я уже записан именем Виллац, – возразил сын.

– Твоя мать называла тебя Морицем.

– Я не помню, чтобы слышал это когда-нибудь.

– Когда ты был маленький.

– А в последнее время никогда.

– Хорошо. Так нечего и говорить об этом, Гм… Ты извинишь, что я не пригласят никого к обеду сегодня?

– Конечно.

– Мы не могли сделать этого.

– А что, если бы ты поехал сегодня со мной, отец.

– Некогда, дитя. Впрочем, ведь ты теперь взрослый. Веди себя хорошо, Виллац. И счастливого пути.

ГЛАВА XVII

Если бы все было, как в старину, поручик поставил бы памятник на могилу фру Адельгейд; а что ему было делать теперь? Он, правда, заказал большую красивую бронзовую плиту, но это разве был памятник? Он, наверное, подарил бы церкви золотую чашу, если бы у него хватило средств на это? Итак, у него не хватало средств?

Но могло ли быть иначе? Ему уже пришлось отказаться от органа. Ему не удалось даже заказать портретов Адельгейд для галереи своих предков! Это глубоко оскорбляло его. И потом тут был маленький Готфрид – надо было сделать что-нибудь для него. А Паулина? И ее нельзя было обидеть.

А лопарь Петер, он ведь был когда-то рейткнехтом фру Адельгейд!

Ах, да! хорошо, что Адельгейд вовремя умерла. Она не вынесла бы этого; ее пение умолкло бы. Бывают несчастья в семьях, которые превращаются в настоящее благословение. Небо оказывает милосердие, отнимая у людей тех, кто им дорог.

Так говорят гуманисты.

Но когда консул Фредерик спросил, вернется ли юный Виллац в Берлин, это было уже смешно.

Куда же ему было деваться, не оставаться же дома, чтобы любоваться несчастьем отца? Бедному Фредерику не повезло в жизни. Он не мог понять даже того, что дело шло о молодом Виллаце Хольмсене, который жил заграницей и только изредка приезжал домой.

Но поручик никогда не жаловался. Он молчал из гордости, как подобает воину и светскому человеку с твердой волей.

Может быть, поручику не было никакого дела до жизни! О, тогда он не думал бы об этом целые дни и не ворочался бы в своей постели целые ночи. Траурный год еще не прошел, как он уже начал заводить свои порядки; его терпению пришел конец. Он решил опять устраивать литературные вечера.

Маленькая Паулина была у него горничной, кто-нибудь должен же был быть горничной, а она была такая милая и тихая, и у нее были такие хорошие голубые глаза. Поручику для перемены опять захотелось быть пашой; он позвал Давердану.

Она явилась не скоро; он лежал на диване и с удовольствием думал, что она теперь моет руки. Она вошла, сильно раскачивая на ходу бедрами и пробудила в нем самые опасные надежды. Он лежал, засунув обе руки в карманы, грубый и злой. Она хотела уйти и принести книгу, потом вернулась и все раскачивала бедрами.

Настал светлый летний вечер, он начал озираться в комнате, смотреть на мебель и картины, и увидел большой портрет Адельгейд, азбуку и игрушки юного Виллаца, – все старые вещи… Ушло время.

Ушло.

Он разжал кулаки в карманах и стал думать о том времени, которое ушло. Сколько лет проживет он еще? Он стал такой сухой и костлявый!

Когда он услышал, что Давердана вернулась, он вскочил и встал прямо и гордо. Что он с ума сошел? Его прежняя горячность овладела им, он стоял прямо и неподвижно. Когда Давердана вошла, он сказал ей, что она ловкая девушка, что она всегда была ловкой девушкой, одним словом, гм…

Его припадок прошел, и он кончил тем, что сказал:

– Подожди немного, останься здесь!

И поискав в столе, он вынул кредитную бумажку и дал ей.

Давердана покраснела, поклонилась и поблагодарила. Всякое слово поручика, – похвала или порицание, – имели свой вес. Давердана была так удивлена, что продолжала стоять после того, как он уже кивнул ей. Разве не нужно было читать или играть в шашки? И поручику опять пришлось кивнуть и сказать:

– Больше ничего. Дело было сделано.

Как однажды он решил по отношению к жене: «Это будет в последний раз! – так решил он теперь о своей жизни. Отчего все его зрелые годы были так пусты? Он мог сделать единственное, что остается сделать старику, чтобы не быть в тягость себе и другим: он мог стоять прямо и гордо. Стоило ли браться за дело теперь и устраивать себе нищенский обед за большим столом? Он был гостем, которого изгнали, но он не хотел ссориться со слугами из-за остатков пира, он ушел прямо и гордо. Он не хотел добиваться теперь того, чего он не получил раньше. Была ли это месть самому себе? Да, месть – себе и всем, и всему – прямо и гордо. Это было в последний раз.

Маленькая Паулина осталась горничной. Но так как у поручика была потребность тратить деньги при всяком удобном случае, то и Паулина получила такую же бумажку, как Давердана. Это была одна из тех новеньких бумажек, которые ему было почти стыдно отдавать.

– Неужели ты так довольна? – сказал он Паулине. Поручик иногда разговаривал с ней.

– Да, благодарю, – отвечала Паулина.

– Хочешь еще такую же?

– Нет, благодарю, нет.

И он продолжал говорить с ней о том, чему она будет учиться.

– Подумала ты об этом? Хочешь учиться шить, например?

Нет, Паулина предпочитала стать экономкой.

– Ты хочешь? Экономкой? Так! Так этому тебя может поучить иомфру Сальвезен, это очень неплохая мысль. Я поговорю с иомфру Сальвезен.

Подобные же разговоры он вел с телеграфистом Бардсеном о маленьком Готфриде; он думал о том, не учить ли мальчика телеграфному ремеслу. Он был такой маленький, из него не могло выйти порядочного рыбака. А фру так хорошо выучила его языкам…

Телеграфист Бардсен был замечательный человек. Он сидел и играл на почерневшей звонкой виолончели, когда вошел поручик.

Тогда он встал и поклонился. Когда он услышал, зачем поручик пришел, он ответил:

– Непременно, господин поручик, если вы этого желаете.

Это была не ирония, а вежливость, как будто бы поручик по-прежнему был важной персоной в Сегельфоссе.

Поручик был совершенно так же вежлив и сказал, что он был очень благодарен.

Когда поручик вышел, телеграфист подошел к полке с занавеской, выпил несколько глотков прямо из горлышка и опять взялся за виолончель. Его широкие плечи так и ходили во время игры.

Дни протекали. Поручик старел и старел, однако, держался гордо. Но какое горе заставляло седеть волосы господина Хольменгро, у которого не случилось никакого несчастья? Это было странно. Хлопоты похорон не могли утомить его так, а смерть фру Адельгейд не касалась его, она была не его жена.

Феликс уехал. Феликс не хотел ничему учиться, объяснял отец, поэтому он должен был вернуться к своим родным в Мексику. Жаль было смотреть, как господин Хольменгро седел от огорчения. По правде говоря, никому в Сегельфоссе не было сладко жить. Даже Давердана ходила с опущенной головой и начинала скучать. Даже Давердана со своей юностью и рыжими волосами. Она стояла один раз у колодца за постройками. И тут же стоял почему-то господин Хольменгро, и Давердана плакала.

Экономка иомфру Сальвезен подошла к ним и видела это.

«Что же это, свет, что ли, перевернулся?» – подумала она. Потом вдруг сообразила: «А как легко могло бы случиться, что и я стояла бы перед господином Хольменгро и плакала!»

Да, всем жилось несладко. У Пера-лавочника сделался удар. У того самого Пера-лавочника, который постоянно взвешивался и боялся похудеть. У него одна сторона тела отнялась, и окружной врач Мус объявил, что следующий удар убьет его окончательно. Да, так сказал окружной врач Мус. Перу-лавочнику казалось тоже, что свет перевернулся. Он ничего не мог понять. Одна половина его тела, которая лежала тут же на его кровати, умерла? Он всю жизнь работал и не мог представить себе жизнь без работы. Он был, так сказать, в полном расцвете сил; он никогда не умел так хорошо считать, как теперь. Он никогда не торговал так хорошо шелковыми платками, машинными чулками, висячими лампами с подвесками… Неужели это конец? Никому не нужно было самому работать по вечерам. Все можно было купить у Пералавочника! Он продавал готовые грабли, топорища, жженый и молотый кофе в красивой упаковке, продавал масло в жестянках из Америки. В старину приходилось самому резать табак – Пер-лавочник и этому помог. Он продавал готовый резаный табак. А сапоги? Приходил, бывало, Нильс-сапожник в усадьбу и на весь год нашивал сапог на всю семью. И сам дубил кожу, и сам смолил нитки, и чего он только не делал, этот Нильс-сапожник? Теперь Пер-лавочник торговал городскими сапогами; они были тонки, как сукно, и блестели как зеркало.