Уильям Фолкнер - Избранное Страница 40

Хорес встал и погладил ее по темным волосам.

— О глубина, — сказал он. — Всю, всю мудрость к одной лишь фразе ты свела и меряешь свой пол по высоте звезды.

— Да, они его не читают, — повторила она, поднимая голову.

— Не читают? Почему? — Он чиркнул еще одной спичкой и поднес ее к трубке, глядя на нее сквозь сложенные чашечкой ладони серьезно и с напряженным вниманием, как устремленная в полет птица. — Твои Арлены и Сабатини тоже много говорят, а уж больше говорить, и к тому же с таким трудом, как старик Драйзер, вообще никто никогда не ухитрялся.

— Но у них есть тайны, — пояснила она, — а у Шекспира тайн нет. Он говорит все.

— Понятно. У Шекспира не было разборчивости и такта. Иначе говоря, он не был джентльменом.

— Да… Пожалуй, я это и хотела сказать.

— Итак, чтобы быть джентльменом, надо иметь тайны.

— Ах, ты меня утомляешь.

Она снова начала читать, а он сел рядом на диван и, взяв ее руку, принялся гладить ею свою щеку и растрепанные волосы.

— Это похоже на прогулку по саду в сумерках, — сказал он. — Все цветы стоят на своих местах, в ночных сорочках и причесанные на ночь, но все равно все они тебе хорошо знакомы. Поэтому ты их не тревожишь, а просто проходишь дальше, но иной раз останавливаешься и переворачиваешь какой-нибудь листок, которого раньше не видел, — может, под ним окажется фиалка, колокольчик или светлячок, а может, всего-навсего другой листок или травинка. Но всегда обязательно будет капелька росы.

Он продолжал гладить ее рукою свое лицо. Другой рукой она листала журнал, слушая его с невозмутимой и ласковой отчужденностью.

— Ты часто писал Белл? — снова спросила она. — Что ты ей писал?

— Я писал ей то, что ей хотелось прочитать. Все то, что женщины хотят видеть в письмах. Люди ведь и в самом деле имеют право хотя бы на половину того, что, по их мнению, им причитается.

— Что же ты ей все-таки писал? — настойчиво спрашивала Нарцисса, медленно переворачивая страницы, а рука ее, покорно следуя его движеньям, продолжала гладить его по лицу.

— Я писал ей, что я несчастлив. Возможно, так оно и было, — добавил он.

Нарцисса тихонько высвободила свою руку и положила ее на журнал.

— Я преклоняюсь перед Белл, — продолжал он. — Она так хитроумно глупа. Раньше я ее боялся. Быть может… Но нет, теперь нет. Я защищен от гибели, у меня есть против нее талисман. Верный признак того, что она мне уготована, как говорят мудрецы. Впрочем, благоприобретенная мудрость суха, она рассыпается в прах там, куда не проникает простой и слепой поток бессмысленных соков жизни.

Он сидел, не прикасаясь к ней, на мгновенье погрузившись в блаженное состояние покоя.

— В отличие от твоей, о Безмятежность, — проговорил он, возвращаясь к действительности, и снова повторил: — Милая старушка Нарси.

Он опять взял ее руку. Рука не сопротивлялась, но и не совсем покорилась.

— По-моему, тебе не следует так часто повторять, что я глупа, Хорри.

— По-моему, тоже, — согласился он. — Но должен же я взять хоть какой-то реванш за совершенство.

Потом она лежала в своей темной спальне. По другую сторону коридора спокойно и размеренно похрапывала тетушка Сэлли, а в соседней комнате лежал Хорес, между тем как его ущербный дух, причудливый и неуемный, совершал свои странствия по пустынным далям заоблачных сфер, где на лунных пастбищах, пригвожденных остриями звезд к тверди небес у последней кровли Вселенной, галопом скакали, оглашая гулкий воздух раскатистым ржаньем, щипали траву или безмятежно покоились в дреме золотокопытые единороги.

Хоресу было семь лет, когда родилась Нарцисса. На заднем плане ее благополучного детства всегда присутствовали три существа — мальчуган с тонкой озорной физиономией и неистощимой склонностью к хандре; романтически загадочная доблестная личность, контрабандой раздобывающая пищу, с сильными, твердыми руками, от которых всегда исходил волнующий запах карболового мыла, — существо, чем-то напоминающее Всемогущего, но не внушающее благоговейного трепета, и, наконец, нежная фигурка без ног или какого-либо намека на способность к передвижению, своего рода миниатюрная святыня, постоянно окруженная ореолом нежной меланхолии и бесконечными тонкими извивами цветной шелковой нити. Это третье существо, нежное и меланхолическое, всегда производило впечатление полной беззащитности, между тем как второе вращалось по орбите, которая периодически выносила его во внешнее пространство, а затем снова возвращала его бодрую и энергичную мужественность в ее беспокойный мир. Что же до первого существа, то его Нарцисса с непреклонной материнской настойчивостью захватила в свою собственность, и к тому времени, когда ей было лет пять или шесть, Хореса заставляли слушаться старших, пригрозив пожаловаться на него Нарциссе.

Джулия Бенбоу благопристойно отошла в мир иной, когда Нарциссе исполнилось семь лет, она была удалена из их жизни, как маленькое саше с лавандой из комода, где хранится белье, и в период беспокойного созревания, между семью и девятью годами от роду, Нарцисса улещала и терроризировала оставшихся двоих. Затем Хорес уехал учиться в Сивони, а позднее в Оксфорд и вернулся домой как раз в тот самый день, когда Вилл Бенбоу присоединился к жене, покоящейся среди остроконечных кедров, высеченных из камня голубков и прочих безмятежных мраморных изваяний, а потом Хореса опять разлучили с сестрой нелепые и несообразные дела людские.

Но сейчас он лежал в соседней комнате, совершая странствия по безбурным мерцающим далям заоблачных сфер, а она лежала в своей темной постели очень тихо и мирно, пожалуй, чуть более мирно, чем требуется для того, чтоб уснуть.

Он очень легко и быстро вошел в ритм и делил свои дни между конторой и домом. Привычная торжественность переплетенных в телячью кожу затхлых фолиантов, к которым никогда не прикасался никто, кроме Вилла Бенбоу, отпечатки его пальцев еще, вероятно, можно было обнаружить на их пыльных переплетах; партия тенниса, обычно на корте Гарри Митчелла; вечером карты — тоже, разумеется, в обществе Гарри и Белл, или, даже еще лучше, всегда легкодоступное и никогда не изменяющее очарование печатных страниц, а сестра его тем временем сидела за столом напротив него или тихонько наигрывала на рояле в затемненной комнате по другую сторону холла. Иногда к ней приходили в гости мужчины; Хорес принимал их с неизменной любезностью и с некоторой досадой и вскоре отправлялся бродить по улицам или ложился в постель с книгой. Раза два в неделю являлся с визитом чопорный доктор Олфорд, и Хорес, будучи отчасти казуистом-любителем, часок-другой забавлялся, притупляя свои тонко оперенные метафизические стрелы о гладкую ученую шкуру доктора, после чего оба вдруг замечали, что за все эти шестьдесят, семьдесят или восемьдесят минут Нарцисса не проронила ни единого слова.

— За этим-то они к тебе и ходят, — говорил ей Хорес, — им нужна эмоциональная грязевая ванна.

Тетушка Сэлли удалилась к себе домой, забрав свою корзинку с разноцветными лоскутками и вставную челюсть и оставив за собой неуловимое, но стойкое сознание туманных, однако же вполне определенных обязательств, выполненных ценою некой личной жертвы, а также слабый запах старого женского тела, который медленно выветривался из комнат, временами возникая в самых неожиданных местах, так что порою, просыпаясь и лежа без сна в темноте, Нарцисса, упивавшаяся чисто чувственной радостью от возвращения Хореса, казалось, все еще слышала в темной беспредельной тишине дома благопристойное мерное похрапывание тетушки Сэлли.

Порою оно становилось настолько отчетливым, что Нарцисса вдруг останавливалась и произносила имя тетушки Сэлли в совершенно пустой комнате. А иной раз старушка и в самом деле отзывалась, снова воспользовавшись своей прерогативой входить в дом в любой час, когда ей взбредет в голову, без всякого предупреждения — просто для того, чтобы узнать, как они поживают, и ворчливо пожаловаться на своих домашних. Она была стара, слишком стара для того, чтобы легко отзываться на перемены, и после долгого пребывания в семье, где ей уступали во всех домашних делах, с трудом заново приспосабливалась к привычкам своих сестер. Дома ее старшая сестра вела хозяйство расторопно и сварливо, и они вместе с третьей сестрой упорно продолжали обращаться с тетушкой Сэлли так же, как шестьдесят пять лет назад, когда она была маленькой девочкой, за чьим питанием, режимом и гардеробом необходим неукоснительный и строгий надзор.

— Я даже в ванную не могу спокойно зайти, — ворчливо жаловалась тетушка Сэлли. — У меня сильное желание собрать свои вещи и снова переехать сюда, а они там пусть как хотят.

Она капризно качалась в кресле — по молчаливому соглашению ее право на таковое никем никогда не оспаривалось — и потускневшими старыми глазами недовольно оглядывала комнату.