Альфонс Доде - Джек Страница 43

— Совсем как Назарет, — говорила Сесиль, вспоминая эти картинки на евангельские сюжеты.

Дети негромко болтали, рассказывали друг другу разные истории, а кабриолет между тем катился, будто торопясь к ужину. Ужинать почти всегда оставался и Джек.

Во время таких совместных поездок доктор пришел к заключению, что мальчик восприимчив и даже умен, хотя это не сразу можно распознать, и то немногое, чему его учили, не пропало для него даром. Добрый и великодушный старик скоро понял, что бедный ребенок совсем заброшен, и решил хоть как-то восполнить то, чего недоставало мальчику. И он завел обычай ежедневно, после второго завтрака, уделять час для занятий с Джеком, жертвуя для этого своим отдыхом. Те, кто привык отдыхать после трапезы, поймут, сколько силы воли и самоотверженности потребовало от него такое решение.

Джек ревностно принялся за дело. В доме Ривалей, где все спокойно и с любовью трудились, заниматься было одно удовольствие. Сесиль почти всегда присутствовала на уроках, внимательно слушала, как ее друг отвечает учителю, и не сводила с его лица своих добрых и умных глаз, словно хотела ему помочь. Зато как радовалась она, как гордилась, когда после завтрака дедушка клал на стол тетрадь Джека, раскрывал ее и, проверив выполненный урок, с довольным и несколько удивленным видом приговаривал: «Просто отлично!»

Дома Джек ничего не говорил об этих занятиях. Он мечтал, что когда-нибудь с торжеством докажет матери, что ее поэт ошибся, когда с таким непогрешимым видом изрек свой жестокий приговор. Эту маленькую тайну тем легче было сохранить, что обитатели Parua domus все меньше и меньше занимались ребенком. Он уходил и возвращался, когда хотел, никому не говорил, куда идет, приходил домой только к обеду или ужину и устраивался в самом конце стола, за который с каждым днем садилось все больше приглашенных.

Чтобы скрасить одиночество и возродить привычную атмосферу пустопорожней суеты, которую он именовал «духовной средою», д'Аржантон распахнул двери своего дома перед «горе-талантами». Между тем поэт вовсе не любил швырять свое добро на ветер, он был очень скуп: всякий раз, когда Шарлотта робко говорила ему: «Друг мой! У меня вышли все деньги», — он с нарочитым удивлением произносил: «Как, уже?»-и на его лице появлялась недовольная гримаса. Однако тщеславие брало в нем верх, стремление поразить своим благополучием, разыграть роль хлебосольного хозяина на зависть неудачникам оказывалось сильнее трезвых подсчетов.

В кругу «горе-талантов» было уже известно, что там, на лоне природы, в чудесном местечке, можно всегда сытно пообедать, а в случае чего, если, допустим, опоздаешь на поезд, и заночевать. В парижских пивных то и дело раздавался клич:

— Кто нынче собирается к д'Аржантону?

С трудом наскребя деньги на билет, орава неудачников как снег на голову сваливалась на поэта.

Шарлотта сбивалась с ног.

— Тетушка Аршамбо, к нам опять гости! Скорее зарежьте кролика, нет-двух!.. Приготовьте омлет, два омлета, а еще лучше — три, только поскорее!

— Господи помилуй! Ну и рожи! — пугалась жена лесника.

И правда, в доме появлялись все новые и новые люди — бородатые, патлатые, бог знает как одетые.

Д'Аржантон с неизменным удовольствием водил своих гостей по дому, обращая их внимание на то, как он все здесь красиво устроил. Затем седобородые бездомные бродяги толпами устремлялись по тропинкам к берегу реки или в лес и при этом выкидывали разные коленца и весело ржали, точно старые клячи, которых пустили на подножный корм.

На фоне лучеварной природы их вытертые цилиндры, поношенные темные сюртуки, изможденные лица, на которые зависть и все невзгоды парижской жизни наложили неизгладимую печать, казались особенно отталкивающими, поблекшими и увядшими. Потом вся компания собиралась за столом, который весь день так и стоял, накрытым: не было времени даже стряхнуть крошки — одна трапеза следовала за другой. Засиживались допоздна — пили, закусывали, спорили, курили.

Дом стал походить на пивную в лесу.

Д'Аржантон был на седьмом небе. Наконец-то он снова мог без конца пережевывать свою извечную поэму, по десять раз излагать одни и те же замыслы, по любому поводу повторять: «Я-то, я… Я-то, я…» И при этом у него был вид барина, которому здесь все принадлежит: и самый дом, и вино, и прочее. Шарлотта также чувствовала себя счастливой. Ее переменчивому нраву и наклонностям к богемной жизни как нельзя больше подходила эта постоянная суета и мелькание новых лиц. Ею любовались, за ней ухаживали, и, храня верность своей любви, она умела выказывать ровно столько кокетства, чтобы слегка расшевелить поэта и заставить его больше ценить свое счастье.

По воскресеньям она принимала жен неудачников. Самоотверженные женщины всю неделю работали, выбиваясь из сил, и время от времени мужья в награду брали их с собою за город. Перед этими кое-как одетыми женщинами Шарлотта разыгрывала владетельницу замка, говорила им «голубушка» и красовалась в пеньюарах, какие носили во времена Людовика XV.

Но самыми частыми гостями в Ольшанике были все же Лабассендр и доктор Гирш. Гирш, сперва задержавшийся только на несколько дней, теперь жил тут безвыездно уже несколько месяцев и чувствовал себя как дома. Он встречал гостей, нимало не смущаясь, носил белье поэта, надевал его шляпу, засовывая под подкладку чуть ли не целую десть бумаги, ибо голова у этого фантазера была совсем крошечная, такая крошечная, что, глядя на него, вы невольно спрашивали себя, как он умудрился нафаршировать ее таким количеством обрывочных сведений, и уже не удивлялись, что в этой голове царит такая неразбериха.

Хотя д'Аржантон знал цену Гиршу, он уже не мог обходиться без него. Этот горе-медик терпеливо выслушивал нескончаемые жалобы мнимого больного. Правда, поэт не очень-то доверял его медицинским познаниям и опасался следовать его советам, но самое присутствие Гирша действовало на него благотворно.

— Это я поставил его на ноги!.. — с апломбом заявлял Гирш.

И авторитет доктора Риваля в доме д Аржантона сильно поколебался.

День шел за днем, месяц — за месяцем. Сперва осень окутала Parva domus унылыми туманами, потом снег скрыл щипец его кровли, затем апрельский дождь с градом звонко барабанил по шиферной крыше, и вот уже новая весна и гроздья распустившейся сирени. А в доме ничто не переменилось. У поэта возникло несколько новых замыслов, он обнаружил у себя еще несколько несуществующих болезней, а безотлучно состоявший при его особе Гирш придумал им мудреные названия. Шарлотта была все так же хороша собой, чувствительна и пуста. Джек сильно вытянулся и усердно занимался. За десять месяцев без пресловутой системы и распорядка дня он сделал необыкновенные успехи и знал теперь больше, чем иные школьники в его возрасте.

— Вот чего мы добились с ним в один год, — с гордостью объявил однажды Риваль д'Аржантону. — Теперь пошлите его в лицей, — ручаюсь, что из малого выйдет толк.

— Ах, доктор, доктор, какой же вы добрый! — воскликнула Шарлотта.

Ей было немного стыдно, ибо самая забота постороннего человека о мальчике уже заключала в себе скрытый упрек матери, равнодушной к сыну. Д'Аржантон холодно выслушал доктора и заявил, что он еще поглядит, поразмыслит, потому что обучение в лицее имеет серьезные недостатки. Оставшись наедине с Шарлоттой, он дал волю своей досаде:

— А этот еще чего лезет! Каждый знает свои обязанности. Уж не вздумал ли он меня поучать? Занимался бы лучше своими делами, лекаришка несчастный!

Однако самолюбие д'Аржантона было сильно задето. Начиная с этого дня он не раз говорил с важным видом:

— А ведь он прав, этот эскулап, пора мне заняться мальчиком.

И, увы, он занялся им!

— Поди-ка сюда, шалун! — окликнул однажды Джека певец Лабассендр, который прогуливался по саду с Гиршем и д Аржантоном и о чем-то с ними шептался.

Мальчик подошел слегка смущенный, — обычно ни Поэт, ни его друзья к нему не обращались.

— Кто это соорудил… бэу! бэу!.. западню для белок, там, на высоком ореховом дереве? Бэу! Бэу! В глубине сада?

Джек побледнел, ожидая нахлобучки, но лгать он не умел и потому ответил:

— Я.

Сесиль хотелось иметь живую белку, и он смастерил ловушку, хитроумно перепутав железную проволоку и приладив ее среди ветвей: пока что белка не попалась в западню, но вполне могла туда угодить.

— И ты сделал это сам, без всякого образца?

Мальчик робко ответил:

— Да, господин Лабассендр, без всякого образца.

— Невероятно… просто невероятно! — повторял тучный певец, поворачиваясь к своим спутникам. — Мальчишка — прирожденный механик. У него руки мастера. Что ни говорите, а это дар, природный дар.

— Вот, вот… Именно дар! — подхватил поэт, высокомерно вскинув голову.