Жозе Эса де Кейрош - Реликвия Страница 43

Затем рабы, во главе с тучным распорядителем в желтом хитоне, который торжественно постукивал по полу своей палицей из слоновой кости, внесли главное кушанье пасхальной трапезы: горькие травы. В блюде были уложены латук, крессон, листья цикория, одуванчики, побеги ромашки, политые уксусом и пересыпанные крупной солью. Гамалиил жевал их с благоговейной серьезностью, исполняя ритуал. Травы эти были символом горестей, постигших Израиль во время египетского плена. Елеазар, облизав пальцы, заявил, что это блюдо весьма вкусно, питательно и полно высшего смысла.

Но Топсиус, сославшись на греческих авторов, напомнил, что зелень и овощи подрывают мужскую силу, отнимают дар красноречия и ослабляют героический пыл; в подтверждение он привел целую кучу имен: Теофраста, Евбула, Никандра (смотреть часть вторую его «Лексикона»), Фения и его трактат о растениях, Дефила, Эпикарма…

Гамалиил сухо ответил, что греческая наука несостоятельна: Гекатей Милетский, к примеру, в одной лишь книге первой своего «Описания Азии» допустил пятьдесят три неточности, четырнадцать кощунств и сто девять пробелов… Так, легкомысленный грек утверждает, будто финик, один из прекраснейших даров всевышнего, ослабляет разум!..

— Но такое же суждение, — с жаром возразил Топсиус, — мы находим у Ксенофонта, в книге второй его «Анабазиса». А Ксенофонт…

Гамалиил отверг компетентность Ксенофонта. Топсиус, красный как рак, стуча золотой ложкой по столу, стал превозносить красноречие Ксенофонта, благородство его образа мыслей, благоговейное почитание им Сократа… И, пока я разрезал пирог, двое ученых мужей вступили в ожесточенный спор о Сократе. Гамалиил утверждал, что слышанные Сократом «тайные голоса», столь безупречно и возвышенно им руководившие, были не что иное, как отдаленные отзвуки гласа божьего, чудесным образом долетавшие из Иудеи.

Топсиус дергался, пожимая плечами с невыразимым сарказмом. Сократ — последователь Иеговы! Однако всему есть предел!

— И все же нет сомнения, — зеленея, настаивал Гамалиил, — что язычники постепенно пробуждаются от прозябания, привлеченные могучим и чистым сиянием Иерусалима: уже у Эсхила мы видим глубокое и исполненное трепета богопочитание; у Софокла это чувство окрашено любовью и ясностью духа; у Еврипида оно тоже есть, хотя более поверхностно и не свободно от колебаний… Таким образом, каждый из трех великих трагиков сделал знаменательный шаг к постижению истинного бога.

— О Гамалиил, сын Симеона, — вмешался Елеазар Сидонский, — зачем тебе, владеющему истиной, допускать язычников в свои мысли?

— Дабы еще глубже презирать их в душе! — был ответ.

Мне надоел этот глубокомысленный диспут. Я пододвинул Елеазару сосуд с хевронским медом и сказал, что мне очень понравилась Гаребская дорога, вьющаяся среди зеленых рощ. Он согласился, что Иерусалим в кольце садов усладителен для взора, как чело невесты в венке из анемонов. Но его удивляет, что я избрал для прогулки окрестности Гиона; там расположены скотобойни, а на самом виду торчит этот лысый холм, где распинают преступников. Не лучше ли гулять в благоуханных рощах Силоама…

— Я пошел туда, чтобы видеть Иисуса, — сурово оборвал я. — Иисуса, распятого сегодня вечером по решению синедриона…

Елеазар, по-восточному вежливый, ударил себя в грудь в знак скорби; затем осведомился, кем приходится мне этот Иисус: родственник он мой или побратим, преломивший со мною хлеб дружбы, и почему я почел долгом присутствовать при его достойной раба кончине?

Я удивленно на него посмотрел.

— Это же мессия!

Он посмотрел на меня еще более удивленно; мед потек тонкой струйкой по его бороде.

Не странно ли? Елеазар, храмовый врач, гордость синедриона, не знает Иисуса из Галилеи! Занятый врачеванием больных, которые на пасху буквально наводняют Иерусалим (признался доктор), он не был ни на Ксисте, ни в лавке парфюмера Клеоса, ни на террасах у Анны, куда новости слетаются, как голуби на корм: он ничего не слышал о появлении мессии…

К тому же, прибавил он с ударением, это не мог быть мессия. Мессия должен носить имя Манаим, «Утешитель», ибо он принесет Израилю утешение. Кроме того, должно появиться двое мессий: первый, из колена Иосифа, будет побежден Гогом, а второй, из колена Давидова, победит Магога. Но за семь лет до его рождения начнется полоса чудес: моря испарятся, звезды сорвутся с небосвода, бог пошлет на землю глад, затем придет такое изобилие, что даже скалы заплодоносят. В последний год прольется кровь многих народов, потом раздастся громовой голос, и на вершине Хеврона, с огненным мечом в руке, восстанет мессия…

Он изложил эти сногсшибательные прорицания, снимая кожуру со смоквы, и, вздохнув, прибавил:

— Однако, сын мой, до сих пор ничего подобного не случилось; ничто не предвещает близкого утешения!..

И вонзил зубы в смокву.

Тогда я, Теодорих-ибериец, уроженец далекой римской муниципии, стал рассказывать иерусалимскому ученому, возросшему под мраморными сводами храма, о жизни Иисуса Христа! Я говорил об умилительных мелочах и о великих событиях: как три звезды зажглись над его колыбелью, и как он утишил воды Галилейского озера, и как трепетали от его речей сердца простодушных, и как он пророчил жизнь небесную, и каким величием сиял его лик на допросе у римского претора…

— Но первосвященники, и вельможи, и богачи распяли его!..

Доктор Елеазар, снова запустив руку в корзиночку со смоквами, задумчиво проговорил:

— Грустно, грустно… Но должен сказать, сын мой, что синедрион вообще весьма снисходителен. За семь лет моей службы было вынесено всего лишь три смертных приговора… Да, конечно, мир стосковался по слову любви и справедливости; но Израиль претерпел столько бед из-за этих смутьянов-пророков!.. Конечно, конечно, лучше бы не проливать кровь… А правду вам сказать, эти витфагейские смоквы куда хуже наших, силомских!

Я промолчал и закурил сигарету.

Тем временем высокоученый Топсиус продолжал дискуссию об эллинской науке и о различных сократических школах и, сверкая очками, сидевшими на кончике его клюва, привел следующее не подлежащее кривотолкам изречение:

— Сократ — семя, Платон — цвет, Аристотель — плод… И сие древо, в нераздельной его целостности, питает разум рода людского!

Но Гамалиил вдруг поднялся. Доктор Елеазар, громко рыгнув, тоже встал. Оба взяли в руки свои посохи и провозгласили:

— Аллилуйя! Аллилуйя! Аллилуйя! Восхвалим господа бога нашего за то, что он вывел свой народ из Египта!

Пасхальный ужин окончился. Просвещенный историк, отирая вспотевший лоб, взглянул на часы и попросил у хозяина разрешения подняться на террасу — освежиться после волнующей беседы прохладным ветерком с Офела… Учитель закона провел нас на веранду, где слабо светилась слюдяная лампадка, и показал крутую лесенку, которая вела на террасу; затем, призвав на нас милость божию, скрылся вместе с Елеазаром в завешанном месопотамским ковром покое; оттуда доносился запах фимиама, слышались звуки лиры и смех.

Как легко дышалось на террасе! Как радостен был Иерусалим в эту пасхальную ночь! На онемевшем небе, затянутом словно траурной пеленой, не видно было ни одной звезды; зато град Давида и холмы Акры, освещенные праздничными огнями, искрились золотыми брызгами. На крышах фитили из пакли, погруженной в масло, излучали красноватое колеблющееся пламя. Там и сям, на темных стенах высоких домов, горели гирлянды огней, точно драгоценное ожерелье на шее негритянки. В тишине мягко разносилось пение флейт, хрупкое дребезжание коннора; на улицах, среди высоких костров, мелькали короткие светлые туники греков: плясали каллабиду. Не было огней только на Конной, Фазаэлевой и Мариамниной башнях; мычанье букцин проносилось хрипло и угрожающе над праздничным градом господним.

За городской стеной возобновлялось пасхальное веселье: Силоам весь светился огнями; на Елеонской горе, где стояли лагерем паломники, горели костры. Ворота Иерусалима в эту ночь не запирались, и по дорогам ползли вереницы факелов: люди шли в город.

Только один холм, за Гаребом, был окутан мраком. У подножия его, в глубоком ущелье среди скал, белели в этот час два растерзанных трупа; коршуны, стуча клювами, как железными палицами, справляли свою страшную пасху. Но третье тело, драгоценная оболочка высокого духа, укрытое плащаницей, умащенное корицей и нардом, покоилось под надежным кровом нового склепа. Там сложили его в эту священную для Израиля ночь те, кто любил его при жизни и кому отныне и присно суждено было любить его все сильнее. Они оставили его там, завалив вход гладким камнем. Среди освещенных домов Иерусалима, полных музыки, был один, где не зажигали огней и не отпирали дверь. Даже очаг в нем погас и остыл. Тускло мерцала лампада на бочонке, в кувшинах не было воды, ибо никто не ходил за ней к источнику. На циновке сидели три женщины с неубранными волосами; некогда они пришли сюда из Галлилеи за своим Учителем и теперь говорили о нем и вспоминали первоначальные свои надежды и притчи, рассказанные им среди зеленеющих нив, и тихие храмы на берегу озера…