Вирджиния Вулф - Годы Страница 44

Мартин быстро вышел из омнибуса.

— Идем, — сказал он. — Пошли, пошли!

Я молод, думал он. Я в расцвете сил. В воздухе терпко пахло землей. Даже в парке чувствовался аромат весны, сельских просторов.

— Как я люблю… — громко начал Мартин и оглянулся. Он говорил с пустотой. Сара отстала и завязывала шнурок на ботинке. Мартину показалось, будто он спускался по лестнице и промахнулся мимо ступеньки. — Каким дураком себя чувствуешь, когда говоришь сам с собой, — сказал он, подходя к ней. Она простерла руку и сказала:

— Посмотри, все так делают.

В их сторону шла женщина средних лет. Она разговаривала сама с собой. Ее губы шевелились, а рука жестикулировала.

— Это все весна, — сказал Мартин, когда та прошла мимо.

— Нет. Однажды я пришла сюда зимой, — возразила Сара. — И увидела негра, который смеялся на снегу.

— На снегу, — сказал Мартин. — Негр.

Солнце ярко освещало траву. Сара и Мартин шли мимо клумбы, на которой росло множество разноцветных, кудрявых и глянцевых гиацинтов.

— Не будем о снеге, — сказал Мартин. — Давай лучше…

Молодая женщина катила детскую коляску, и Мартину в голову вдруг пришла мысль.

— О Мэгги, — сказал он. — Расскажи о ней. Я не видел ее с тех пор, как у нее родился ребенок. И с французом я не знаком. Как его зовут? Рене?

— Ренни, — сказала Сара. Она все еще находилась под влиянием вина, и текучего воздуха, и проходящих мимо людей. Мартин чувствовал ту же рассеянность, но хотел избавиться от нее.

— Да. Что он за человек, этот Рене? Ренни.

Он произнес имя сначала на французский лад, а потом как она, на английский. Он хотел растормошить ее. И взял ее под руку.

— Ренни! — повторила Сара. Она откинула голову назад и рассмеялась. — Так, сейчас. Он носит красный галстук в белый горошек. Глаза темные. Он берет апельсин — например, за ужином — и говорит, глядя тебе в глаза: «Этот апельсин, Сара…» — Она произнесла «р», грассируя, и замолчала. — Вот еще один говорит сам с собой, — сказала она. К ним шел молодой человек в наглухо застегнутом пиджаке — как будто он был без рубашки. Он бормотал на ходу и сердито посмотрел на Мартина и Сару, поравнявшись с ними.

— Так что же Ренни? — напомнил Мартин. — Мы говорили о Ренни. Он берет апельсин…

— …и наливает себе бокал вина, — продолжила Сара. — «Наука — религия будущего!» — провозгласила она, выставив руку, как будто в ней был бокал с вином.

— Вина? — удивился Мартин. Слушая вполуха, он представил себе респектабельного французского профессора, к портрету которого он теперь должен был добавить неуместный бокал вина.

— Да, вина, — подтвердила Сара. — Его отец был торговцем. Чернобородый бордоский купец. Однажды, — продолжила она, — в детстве, он играл в саду, и в оконное стекло постучали изнутри дома. «Не шуми так. Играй подальше», — сказала женщина в белом чепце. Его мать тогда умерла… А еще он боялся сказать отцу, что его лошадь велика для него… И его послали в Англию…

Она перепрыгнула через ограду.

— И как все вышло? — спросил Мартин, присоединяясь к ней. — Они стали встречаться?

Сара не ответила. Мартин хотел, чтобы она объяснила, почему Мэгги и Ренни поженились. Он ждал, но она молчала. Что ж, она вышла за него, и они счастливы, подумал он. На мгновение он почувствовал укол ревности. В парке было множество прогуливающихся парочек. Все было словно пропитано свежестью и сладостными ароматами. Воздух мягко обвевал их лица. Он был наполнен шепотами, шелестом ветвей, шорохом колес, лаем собак, звучавшими то и дело трелями дрозда.

Вот мимо прошла женщина, говорившая сама с собой. Когда они посмотрели на нее, она повернулась и свистнула, как свистят собаке. Но собака, которой она свистела, была чужой и побежала в другую сторону. А дама поспешила дальше, поджав губы.

— Люди не любят, чтобы на них смотрели, — сказала Сара, — когда они разговаривают сами с собой.

Мартин встряхнулся.

— Гляди-ка, — сказал он. — Мы идем не туда.

До них донеслись голоса.

Они ошиблись направлением и оказались около вытоптанной площадки, на которой собирались ораторы. Митинги шли полным ходом, вокруг выступавших стояли группы людей. Взобравшись на трибуны, иногда — просто на ящики, ораторы разглагольствовали вовсю. Голоса звучали громче и громче по мере приближения к ним.

— Давай послушаем, — сказал Мартин.

Тощий человек с грифельной доской в руке стоял, наклонившись вперед. Они услышали, как он сказал:

— Леди и джентльмены; — Мартин и Сара остановились около него, — посмотрите на меня внимательно.

Они посмотрели.

— Не бойтесь, — сказал он, согнув указательный палец. У него была вкрадчивая манера говорить. Он перевернул доску. — Я похож на еврея? — Он опять перевернул доску и посмотрел на нее с другой стороны. Уже уходя, они услышали, как он сказал, что его мать родилась в Бермондси, а отец — на острове…

Голос затих в отдалении.

— А как тебе этот? — спросил Мартин. Он имел в виду крупного мужчину, колотившего рукой по перилам своей трибуны.

— Сограждане! — кричал он.

Мартин и Сара остановились. Толпа, состоявшая из бродяг, посыльных и нянек, взирала на него пустыми глазами, открыв рты. Мужчина с крайним презрением повел рукой в сторону проезжавших мимо автомобилей. Из-под его жилета выбился край рубашки.

— Спрраведливость и свобода! — повторил Мартин его слова.

Кулак говорившего бился о перила. Мартин и Сара послушали. Вскоре все пошло по новому кругу.

— Впрочем, оратор он прекрасный, — сказал Мартин, отворачиваясь. Голос отдалился. — Так, а что говорит та пожилая дама? — Они пошли дальше.

Аудитория пожилой дамы была весьма немногочисленна. Ее речь едва можно было расслышать. Она держала в руке маленькую книжечку и говорила что-то о воробьях. Однако вскоре ее голос стал напоминать прерывистый свист тонкой дудочки. Ее принялась передразнивать ватага мальчишек.

Мартин и Сара слушали ее недолго. Затем Мартин опять отвернулся.

— Идем, Сэл, — сказал он, положив руку ей на плечо.

Голоса звучали все глуше и глуше, наконец и вовсе затихли. Мартин и Сара брели по гладкому склону, который поднимался и спускался, как огромный покров из зеленой ткани, расчерченной прямыми коричневыми линиями тропинок. На траве резвились большие белые собаки, за деревьями блистали воды Серпантина, здесь и там на них виднелись маленькие лодочки. Респектабельность парка, сияние воды, извивы и изгибы, вся композиция ландшафта — точно его кто-то спроектировал[51] — благотворно действовали на Мартина.

— Спрраведливость и свобода, — опять пробормотал он, когда они подошли к кромке воды и остановились посмотреть, как чайки белыми крыльями режут воздух на острые треугольники.

— Ты согласна с ним? — спросил Мартин, взяв Сару за руку, чтобы растормошить ее: она шевелила губами, говоря сама с собой. — С тем толстяком, который махал рукой.

Сара вздрогнула.

— Ой-ой-ой! — воскликнула она, подражая жаргону кокни.

Да, подумал Мартин, когда они пошли дальше. Ой-ой-ой-ой. Вот именно. Таким, как он, ни справедливости, ни свободы не достанется, если будет так, как хочет толстяк, — и красоты тоже.

— А с бедной старушкой, которую никто не слушал? Она говорила о воробьях…

У Мартина перед глазами все еще стояли тощий человек, назидательно скрючивший палец; толстяк, так сильно размахивавший руками, что было видно его подтяжки, и старушка, пытавшаяся перекричать улюлюканье и свист. В этом зрелище перемешались комедия и трагедия.

Но вот и ворота Кенсингтон-Гарденз. У тротуара длинной вереницей выстроились автомобили и конные экипажи. Полосатые зонтики были раскрыты над круглыми столиками, за которыми сидели люди, ожидавшие чая. Официантки сновали с подносами. Сезон начался. Картина была весьма жизнерадостная.

Модно одетая дама, в шляпке с лиловым пером, ниспадающим набок, сидела, поклевывая мороженое. Солнце освещало столик пятнами, отчего женщина казалась полупрозрачной, как будто она запуталась в световой сети, как будто состояла из текуче-разноцветных ромбов. Мартину показалось, что он знает ее. Он приподнял шляпу. Но женщина сидела, глядя перед собой, и ела мороженое. Нет, подумал Мартин, он не знает ее. Он остановился, чтобы раскурить трубку. Каким был бы мир, спросил он себя — он все еще думал о толстяке, размахивавшем рукой, — каким был бы мир без моего «Я»? Он зажег спичку и стал смотреть на пламя, почти невидимое в солнечном свете. Затем он принялся раскуривать трубку. Сара шла дальше. Вскоре она тоже попала в живую сеть лучей, проникавших между листьями. Весь вид был точно пропитан первобытной чистотой. Птицы то и дело принимались чирикать среди ветвей, гул Лондона окружал пространство парка отдаленным, но сплошным кольцом. Розовые и белые соцветия каштанов качались вверх-вниз под ветерком. Солнечные пятна, испещрявшие листья, отнимали вещественность у всего вокруг, как будто мир состоял из разрозненных световых точек. Сознание Мартина тоже было точно размыто. Несколько мгновений там не было ни одной мысли. Наконец он встряхнулся, бросил спичку и нагнал Салли.