Максим Горький - Жизнь Клима Самгина (Сорок лет). Повесть. Часть третья Страница 45

Самгин видел, что лицо хозяина налилось кровью, белки выкатились, красные пальцы яростно мнут салфетку, и ему подумалось, что все это может кончиться припадком пьяного буйства, даже параличом. Притворяясь заинтересованным, он спросил:

– Это очень увлекательная охота?

Безбедов поперхнулся каким-то ругательством, дрожащей рукой налил квасу, выпил стакан двумя глотками и – выдохнул вместе со струёй воздуха:

– Не поймете – до чего!

Он вскочил из-за стола, точно собираясь идти куда-то, остановился у окна в цветах, вытер салфеткой пот с лица, швырнул ее на пол и, широко размахнув руками, просипел:

– Невообразимо!

Взмахивая распростертыми руками, точно крыльями, закрыв глаза, мотая головою, он забормотал:

– Понимаете: небеса! Глубина, голубая чистота, ясность! И – солнце! И вот я, – ну, что такое я? Ничтожество, болван! И вот – выпускаю голубей. Летят, кругами, всё выше, выше, белые в голубом. И жалкая душа моя летит за ними – понимаете? Душа! А они – там, едва вижу. Тут – напряжение... Вроде обморока. И – страх: а вдруг не воротятся? Но – понимаете – хочется, чтоб не возвратились, понимаете?

Большое, мягкое тело Безбедова тряслось, точно он смеялся беззвучно, лицо обмякло, распустилось, таяло потом, а в полупьяных глазах его Самгин действительно видел страх и радость. Отмечая в Безбедове смешное и глупое, он почувствовал к нему симпатию. Устав размахивать руками, задыхаясь и сипя, Безбедов повалился на стул и, наливая квас мимо стакана, бормотал:

– Большой момент! И – честное дело, никому не мешает, ни от кого не зависит, – к чертям всю чепуху! Пожалуйста – выпьемте!

Чокаясь с ним рюмками, Самгин подумал:

«Случай, когда глупость возвышается до поэзии». Безбедов вылил водку из рюмки в стакан с квасом и продолжал говорить. Он еще более растрепался, сбросил пиджак, расстегнул ворот голубой сатиновой рубашки, обмахивался салфеткой, и сероватые клочья волос на голове его забавно шевелились. Было приятно, что Безбедов так легко понятен, не требует настороженности в отношении к нему, весь – налицо и не расспрашивает ни о чем, как это делает его чрезмерно интересная тетушка, которую он, кажется, не очень любит. ^ этот вечер Самгин, уходя спать, пожал руку Безбедова особенно крепко и даже подумал, что он вел себя с ним более сдержанно, чем следовало бы. Надо было сказать ему что-нибудь, выразить сочувствие. Конечно, не для того, чтобы поощрять его болтовню. Одинокий и, видимо, несчастный парень. Болтовня его ни к чему не обязывает.

Но Безбедов не нуждался в сочувствии и поощрении, почти каждый вечер он охотно, неутомимо рассказывал о городе, о себе. Самгин слушал и ждал, когда он начнет говорить о Марине. Нередко Самгин находил его рассказы чрезмерно, неряшливо откровенными, и его очень удивляло, что, хотя Безбедов не щадил себя, все же в словах его нельзя было уловить ни одной ноты сожаления о неудавшейся жизни. Рассказывая, он не исповедовался, а говорил о себе, как о соседе, который несколько надоел ему, но, при всех его недостатках, – человек не плохой. Как-то, в грустный, ветреный и дождливый вечер, Безбедов заговорил о своей жене.

– Из-за голубей потерял, – говорил он, облокотясь на стол, запустив пальцы в растрепанные волосы, отчего голова стала уродливо огромной, а лицо – меньше. – Хорошая женщина, надо сказать, но, знаете, у нее – эти общественные инстинкты и все такое, а меня это не опьяняет...

«Общественные инстинкты» он проговорил гнусаво, в нос и сморщив лицо, затем, опустив руки на затылок, спросил с негодованием:

– Какого чорта буду я заботиться о том, чтоб дураки жили умнее или как-то там лучше? А умники и без меня проживут. Вы, конечно, другого взгляда, а по-моему – дуракам и так хорошо. На этом я с ней и не поладил. Тут же и голуби. Еще с курицами она, может быть, помирилась бы, но – голуби! Это уже для нее обидно. Вообще она чувствовала себя обманутой. Ей, кажется, не я понравился, а имя мое – Валентин; она, должно быть, вообразила, что за именем скрывается нечто необыкновенное. Гимназистка, романов начиталась, стихов, – книгоедство и... все такое!

Самгин слушал и улыбался. Ему нравилось, что Валентин говорит беспечально, как бы вспоминая далекое прошлое, хотя жена ушла от него осенью истекшего года.

– Может быть, она и не ушла бы, догадайся я заинтересовать ее чем-нибудь живым – курами, коровами, собаками, что ли! – сказал Безбедов, затем продолжал напористо: – Ведь вот я нашел же себя в голубиной охоте, нашел ту песню, которую суждено мне спеть. Суть жизни именно в такой песне – и чтоб спеть ее от души. Пушкин, Чайковский, Миклухо-Маклай – все жили, чтобы тратить себя на любимое занятие, – верно?

Самгин согласно кивнул головой и стал слушать сиплые слова внимательнее, чувствуя в рассказе Безбедова новые ноты.

– Вас увлекает адвокатура, другого – картежная игра, меня – голуби! Вероятно, я на крыше и умру, задохнусь от наслаждения и – шлеп с крыши на землю, – сказал Безбедов и засмеялся влажным, неприятно кипящим смехом. – В детстве у меня задатки были, – продолжал он, вытряхивая пепел из трубки в чайный стакан, хотя на столе стояла пепельница. – Правильно говоря – никаких задатков у меня не было, а это мать и крестный внушили: «Валентин, у тебя есть задатки!» Конечно, это обязывало меня показывать какие-нибудь фокусы. Ждут чего-то необыкновенного, ну и сочинишь, соврешь что-нибудь, – что же делать? Надобно оправдать доверие.

Он подмигнул Самгину и заставил его подумать:

«Я никогда не сочинял».

– Привычка врать и теперь есть у меня, выдумаю что-нибудь мало вероятное и, по секрету, расскажу; стоит только одному рассказать, а уж дальше вранье само пойдет! Чем невероятнее, тем легче верят.

Он усмехнулся и, крепко закрыв глаза, помолчал, подумал, вздохнул.

– Хотя невероятное становится обычным в наши дни. Привираю я не для того, чтоб забавлять себя или людей, а – так, чорт знает для чего! Скучно – на земле, когда самое лучшее переживаешь на крыше. В гимназии я тоже считался мальчишкой с задатками, – крестный раскрасил меня. Чтоб оправдать ожидания – хулиганил. Из пятого класса – выгнали. Стал щеголять в невероятных костюмах, какие-то дурацкие шляпы носил. Барышням – нравилось. Вообразил, что отлично могу играть на биллиарде, – играл часов по пяти, разумеется – бездарно. Вообще я – человек совершенно бездарный.

Сказав последние слова с явным удовольствием, Безбедов вздохнул, и лицо его исчезло в облаке табачного дыма. Самгин тоже курил и молчал, думая, что он, кажется, поторопился признать в этом человеке что-то симпатичное.

«Весьма похоже, что он только играет роль простака, а я – ошибся».

Сознание ошибки возникло сейчас же после того, как Безбедов сказал о задатках и фокусах. Вообще в словах Безбедова незаметно появилось что-то неприятное. Особенно смущало Самгина то, что он подумал о себе:

«Я – не сочинял».

Мысль о возможности какого-либо сходства с этим человеком была оскорбительна. Самгин подозрительно посмотрел сквозь стекла очков на плоское, одутловатое лицо с фарфоровыми белками и голубыми бусинками зрачков, на вялую, тяжелую нижнюю губу и белесые волосики на верхней – под широким носом. Глупейшее лицо.

Неистово дымя, Безбедов спросил:

– А что – у вас нет аппетита к барышням? Тут, недалеко, две сестренки живут, очень милосердные и веселые, – не хотите ли?

Самгин сухо отказался, но подумал, что следовало бы взглянуть, каков этот толстяк среди женщин. Затем, прихлебывая кисленькое красное вино, он сказал:

– Разумеется, я не верю вам, когда вы утверждаете, что – у вас нет никаких талантов...

– Святая истина! – вскричал Безбедов, подняв руки на уровень лица, точно защищаясь, готовясь оттолкнуть от себя что-то. – Я – человек без средств, бедный человек, ничем не могу помочь, никому и ничему! – Эти слова он прокричал, явно балаганя, клоунски сделав жалкую гримасу скупого торгаша.

Самгин настойчиво продолжал:

– Но очень странно слышать, что вы говорите это как будто с удовольствием...

– Да – конечно же, с удовольствием! – вскричал Безбедов, нелепо размахивая руками. – Как бы это сказать вам? Ах, чорт...

Вытаращив глаза, дотирая ладонью шершавый лоб, он несколько секунд смотрел в лицо Самгина, и Самгин видел, как его толстые губы, потные щеки расплываются, тают в торжествующей улыбке.

– Я – глухонемой! – сказал он трезво и громко. – Глухонемого проповедовать не заставишь! Понимаете?

– Вы сознаетесь в симуляции, – сердито заметил Самгин.

– Почему – симуляция? Нет, это – мое убеждение. Вы убеждены, что нужна конституция, революция и вообще – суматоха, а я – ничего этого – не хочу! Не хочу! Но и проповедовать, почему не хочу, – тоже не стану, не хочу! И не буду отрицать, что революция полезна, даже необходима рабочим, что ли, там! Необходима? Ну, и валяйте, делайте революцию, а мне ее не нужно, я буду голубей гонять. Глухонемой! – И, с размаха шлепнув ладонью в широкую жирную грудь свою, он победоносно захохотал сиплым, кипящим смехом.