Жорж Санд - Деревенские повести Страница 45

Но не хватало многих деревьев около дома, и местность кругом вообще сильно изменилась. Долги покойного Бланшэ заставили-таки поиграть топором, и во многих местах виднелись красные, как кровь христианина, только что срубленные ольховые пни. Дом вообще плохо содержался снаружи; крыша была еле покрыта, и хлебная печь совсем разваливалась под напором мороза.

И что еще было грустно — так это то, что не было слышно ни малейшего движения во всем жилье. Ни одной живой души — ни животных, ни людей; только серая, с черными и белыми пятнами собака, несчастный деревенский пес, вышла с крыльца и затявкала на подкидыша, но она, тотчас же затихнув, подползла и легла у его ног.

— Так, так. Лябиш, ты узнала меня, — сказал ей Франсуа, — а я бы тебя не узнал, такая ты стала старая и плохая: все ребра твои повылезли, и совсем поседела борода.

Франсуа разговаривал так с собакой и смотрел на нее; его охватило страшное беспокойство, и он точно хотел выиграть время, прежде чем войти в дом. До самой последней минуты он очень торопился, а теперь ему было страшно; он представил себе, что не увидит больше Мадлены, что она уехала или умерла вместо своего мужа, что ему дали ложную весть о смерти мельника; вообще у него были те мысли, какие обычно появляются, когда приближаешься к тому, чего желал больше всего на свете.

XVI

Наконец, Франсуа толкнул дверь, и вот вместо Мадлены он увидел перед собой красивую молодую девушку; она была румяна, как весенняя заря, и резва, как коноплянка; девушка приветливо ему сказала:

— Кого вам нужно, молодой человек?

Франсуа взглянул на нее лишь мельком, как ни была она привлекательна; он окинул взглядом комнату, ища мельничиху. И он увидел только то, что полог ее кровати был спущен и, значит, наверняка она была там. Он и не подумал ответить хорошенькой девушке, которая была младшей сестрой покойного мельника и звалась Мариетой Бланшэ. Он пошел прямо к желтой кровати и проворно откинул полог, не задавая никаких вопросов; там он увидел Мадлену Бланшэ: она лежала, вытянувшись, вся бледная, измученная и усыпленная лихорадкой.

Он долго молча разглядывал ее и не двигался с места: невзирая на горе, что видит ее больной, не глядя на страх, что она может умереть, он был счастлив, что ее лицо было перед ним и он может оказать себе: я вижу Мадлену.

Но Мариета Бланшэ тихонько оттолкнула его от кровати, закрыла полог и сделала ему знак подойти вместе с ней к очагу.

— Послушайте-ка, молодой человек, — произнесла она, — кто вы и что вам нужно? Я вас не знаю, и вы не из наших мест. Чем я могу вам служить?

Но Франсуа не слышал, что она ему говорила, и вместо ответа сам стал задавать ей вопросы: давно ли болеет мадам Бланшэ? Была ли она в опасности и хорошо ли за ней ухаживают?

На это Мариета ему ответила, что больна она со смерти своего мужа от чересчур большой усталости, так как она ухаживала за ним и помогала ему день и ночь; врача еще не звали, но пошлют за ним, если ей будет хуже; а что касается ухода за ней, то она сама, та, которая говорит, не щадила себя, так как это было ее обязанностью.

При этих словах подкидыш стал внимательно ее разглядывать, и ему не понадобилось спрашивать ее имени, потому что, хотя он и знал, что вскоре после его ухода Бланшэ поместил свою сестру к жене, он нашел еще кроме того в этом миленьком юном личике большое сходство с неприятной физиономией покойного мельника. Случается, что такие тонкие мордочки бывают похожи на совсем невыносимые морды, и не понимаешь, как это вышло. И хотя на Мариету Бланшэ весело было смотреть, а на ее брата прямо противно, но оставалось все же семейное сходство, которое не обманывало. В чертах покойного были угрюмость и раздражительность, а у Мариеты это переходило скорее в насмешливость и некоторую дерзость.

Франсуа почувствовал себя хотя и не огорченным, но и не успокоенным насчет ухода, который могла получить Мадлена от этого юного существа. Ее чепец был очень тонкий, заложен в складочку и хорошо приколот; ее волосы, убранные слегка по моде ремесленниц, были очень блестящи, хорошо и аккуратно расчесаны; руки ее и фартук были чересчур белы для сиделки. Вообще она была слишком юна, нарядна и развязна, чтобы думать день и ночь о человеке, лишенном возможности помочь самому себе.

И Франсуа сел у огня, не спрашивая больше ничего; он решил никуда отсюда не уходить, пока не увидит, куда повернется болезнь его дорогой Мадлены.

Мариета очень удивилась, что он совсем не стесняется и даже расположился у огня, будто пришел в свой собственный дом. Он склонился над головешками и, казалось, совсем не хотел разговаривать, и она не посмела его больше расспрашивать, кто он был и чего ему было нужно.

Но очень скоро вошла Катерина, служившая у них восемнадцать или двадцать лет; не обращая на него внимания, она подошла к постели своей хозяйки, с осторожностью посмотрела на нее, а затем подошла к огню, чтобы поглядеть, как Мариета приготовила отвар для больной. По всему ее поведению видно было, что она принимала большое участие в Мадлене, и Франсуа, который одним толчком почувствовал всю суть обстоятельств, захотел дружески с ней поздороваться, но…

— Но, — сказала служанка кюрэ, перебивая коноплянщика, — вы сказали неподходящее слово. Толчок не значит мгновение или минута.

— А я вам скажу, — возразил коноплянщик, — что мгновение ровно ничего не значит, а минута чересчур длинна, чтобы только одна мысль пробежала у нас в голове. Я не знаю, о скольких миллионах вещей можно подумать в одну минуту. А чтобы увидеть и понять одну вещь, достаточно времени одного толчка. Я могу сказать — маленького толчка, если вы хотите.

— Но толчок времени! — сказала старая пуристка.

— Ах, толчок времени! Это вас смущает, тетка Моника? Разве все не идет толчками? И солнце, когда оно, огненное, поднимается при восходе, и ваши глаза, которые моргают, когда вы на него смотрите, и кровь, которая бьется в наших венах, церковные часы, которые отсеивают нам время крошка за крошкой, как сито отсеивает зерно, ваши молитвы, когда вы их шепчете, ваше сердце, когда господин кюрэ запаздывает, дождик, падающий капля за каплей, а также, как говорят, земля, которая вертится, как мельничное колесо. Но вы не чувствуете, как она скачет, и я также, так как машина хорошо подмазана; а ведь наверное есть толчки, раз мы делаем такой большой круг в двадцать четыре часа. И оттого мы говорим: круг времени, вместо того, чтобы сказать: некоторое время. Так вот я и говорю — толчок, и от этого не отступлю. И не прерывайте меня, если не хотите сами продолжать.

— Нет, нет, ваша машина чересчур хорошо подмазана, — ответила старуха. Дайте еще немного толчков вашему языку!

XVII

— Значит, я говорил, что Франсуа склонен был поздороваться с толстой Катериной и дать ей себя узнать; в тот же самый толчок времени ему захотелось плакать, и, стыдясь быть таким дураком, он не поднял даже головы. Но Катерина, которая склонилась над огнем, заметила его большие ноги и отошла, сильно перепуганная.

— Это еще что такое? — забормотала она Мариете в другом углу комнаты, — откуда вылез этот христианин?

— Спрашивает еще у меня! — воскликнула девчурка. — Да разве я знаю! Я его никогда и не видала. Он вошел сюда, как в гостиницу, и даже не поздоровался. Он спросил о здоровьи моей невестки, будто ей родственник или наследник; а теперь, как видишь, он сидит у огня. Говори с ним сама, а я и не подумаю. Может быть он и не в себе.

— Как! вы думаете, что он помешанный? Однако у него не злой вид, насколько можно видеть; он ведь будто прячет свое лицо.

— А если у него дурные мысли?

— Не бойтесь, Мариета, я ведь тут, чтобы его удержать. Если он пристанет к нам, я брошу ему на ноги котел с кипятком, а в голову запущу таган!

В то время как они так кудахтали, Франсуа думал о Мадлене. «Эта бедная женщина, — говорил он себе, — всегда имела только горести и неприятности от своего мужа, а теперь она лежит больная из-за того, что ухаживала за ним и поддерживала его до самой смерти. И вот эта молодая девушка, сестра его, и, как я слышал, балованное его дитя — не очень-то видна забота на ее щеках! Совсем не кажется, чтобы она уставала и плакала, глаза ее ясны и светлы, как солнце.»

Он не мог удержаться и смотрел на нее из-под шляпы, никогда не видел он такой свежей и здоровой красоты. Но если она и ласкала его взор, то зато совсем не трогала его сердца.

— Полно, полно, — шепталась Катерина со со своей молодою хозяйкой, — я с ним поговорю. Нужно узнать, что у него на уме.

— Говори с ним повежливее, — сказала Мариета. — Не нужно его сердить: мы ведь одни дома, Жани может быть далеко и не услышит нашего крика.

— Жани, — произнес Франсуа, который из всей их болтовни услыхал только имя своего старого друга. — Где же Жани и почему я его не вижу? Какой же он — очень большой, очень красивый, очень сильный?