Уильям Фолкнер - Избранное Страница 45

— Что вы этим хотите сказать? Она что, не любит мыться?

— Да нет, совсем не то. Она… она… — Нарцисса вдруг отвернулась и опустила голову на рояль.

— Ах, вот оно что. Все женщины таковы, если вы это хотите сказать. — Мисс Дженни сидела все так же подчеркнуто прямо, созерцая опущенные плечи гостьи. — Гм. Хорес потратил на свое образование столько времени, что так ничему и не научился… Но почему вы его не остановили? Неужели вы не видели, к чему все это клонится?

Нарцисса немного успокоилась, перестала плакать, подняла голову и вытерла глаза платком мисс Дженни.

— Это началось еще до его отъезда. Разве вы не помните?

— Верно. Я теперь припоминаю множество бабьих сплетен. Кто же вам все-таки сказал? Хорес?

— Сначала миссис Мардерс. А потом Хорес. Но я никогда не думала, что он… Я никогда не думала… — Она опять закрыла голову руками, уронила ее на рояль и, всхлипывая, произнесла: — Я бы с Хоресом так не поступила.

— Ах, это Сара Мардерс? Можно было бы догадаться. Я ценю сильный характер, даже если он скверный. Однако слезами горю не поможешь, — объявила она, решительно вставая. — Мы подумаем, что тут можно сделать. Только я бы предоставила ему полную свободу — ему пойдет на пользу, если она возьмет да и сделает из него коврик для вытирания ног. Жаль, что у Гарри не хватает твердости, чтобы… Впрочем, я думаю, что он только обрадуется, я бы на его месте была очень рада.

— Ну полно, полно, — добавила она, заметив, что Нарцисса встревожилась. — Гарри его не обидит. А теперь утрите слезы, ступайте в ванную и приведите себя в порядок. Скоро вернется Баярд, а вы ведь не хотите, чтоб он видел, как вы плачете, правда?

Нарцисса быстро взглянула на дверь и приложила к лицу платок мисс Дженни.

Потом он будет искать ее по всему дому, выйдет на аллею и в лучах вечернего солнца зашагает через лужайку туда, где она в одном из его любимых белых платьев сидит под дубом, на который каждый вечер прилетает петь свои песни пересмешник. Он принесет ей последнее произведение своего стеклодувного искусства. Теперь их было уже пять — все разных цветов, все доведенные почти до совершенства, и у каждой было свое имя. И всякий раз, закончив их и даже не дав им как следует остынуть, он непременно должен был пройти с ними по лужайке и отнести их туда, где она сидела с книгой или, быть может, со смущенным гостем; он приходил в грязной расстегнутой рубашке, с черным от дыма лицом, чуть-чуть одержимым, одухотворенным и прекрасным, с измазанными сажей руками, в которых покоилась ваза, хрупкая и скромная, как пузырек воздуха.

Земля на какое-то время приняла его в свое лоно, и он познал то, что называется удовлетворенностью. Он поднимался на рассвете, сажал растения, наблюдал за их ростом и ухаживал за ними; бранил и подгонял черномазых и мулов, не давая им стоять без дела; наладил и пустил в ход мельницу, научил Кэспи управлять трактором, а в час обеда и по вечерам приносил с собой в дом запах машинного масла, конюшни и перегноя; ложился в постель с приятным ощущением отдыха в благодарных мышцах, со здоровым ритмом природы во всем теле и так засыпал. Но порою он вдруг ни с того ни сего просыпался в мирной темноте своей спальни, весь в поту и натянутый как струна от давнего страха. И тогда мир мгновенно отступал, и он снова превращался в загнанного, попавшего в ловушку зверя высоко в бездонной синеве, полного безумной жажды жизни, запутавшегося в той самой коварной материи, которая предала его — того, кто слишком часто испытывал судьбу, и в голове опять всплывала мысль: о, если б только, когда тебя настигнет пуля, ты мог бы разорваться, взлететь наверх, куда угодно, лишь бы не на землю. Нет-нет, это не смерть наполняет твою глотку блевотиной, а то ощущение взрыва, которое тебе суждено испытать бессчетное множество раз еще до того, как ты будешь сражен.

Но по крайней мере дни его были полны до краев, и он снова открыл в себе гордость. Теперь он ездил на автомобиле в город за дедом лишь по привычке и, хотя по-прежнему считал, что сорок пять миль в час — всего только средняя скорость, уже не увивался холодным дьявольским наслажденьем, когда срезал на двух колесах виражи или, ударив бампером в оглоблю телеги, выбивал из упряжки мулов. Старый Баярд все еще требовал, чтоб в поездки он брал его с собой, но теперь чувствовал себя гораздо спокойнее и как-то раз даже поделился с мисс Дженни своей растущей уверенностью в том, что молодой Баярд уже не ищет гибели.

Мисс Дженни — она была настоящей оптимисткой, то есть всегда ожидала худшего и потому ежедневно испытывала приятное удивление, — быстро разрушила его иллюзии. Впрочем, она заставляла молодого Баярда пить побольше молока и вообще со свойственным ей педантизмом следила за его питанием и режимом и иногда по ночам, когда он уже спал, заходила к нему в комнату и сидела у его постели.

Как бы то ни было, молодой Баярд изменился к лучшему. Совершенно не замечая течения дней, он, однако же, полностью погрузился в их монотонную смену, был захвачен ритмом повседневных обязанностей, которые повторялись и повторялись до тех пор, пока его мускулы настолько к ним привыкли, что тело его жило день за днем без всякого участия сознания. Ловко обманутый этой древней Далилой-землею, он даже не знал, что ему остригли волосы, не знал, что мисс Дженни и старый Баярд гадают, скоро ли они отрастут опять.

«Ему нужна жена, — думала мисс Дженни, — и тогда он, может быть, останется стриженым. Молодая женщина, которая делила бы с ним его заботы. — Баярд слишком стар, а у меня слишком много дела, чтоб делить заботы с этим долговязым дьяволом».

Время от времени он встречал в доме Нарциссу, иногда за столом, и все еще чувствовал, что она его избегает и испытывает к нему неприязнь, и порою мисс Дженни наблюдала за ними — задумчиво и с некоторой досадой оттого, что они явно не замечают друг друга.

«Он обращается с ней, как собака с хрустальным кувшином, а она смотрит на него, как хрустальный кувшин мог бы смотреть на собаку», — говорила она про себя.

Потом время сева прошло, наступило лето, и он вдруг обнаружил, что ему совершенно нечего делать. Так человек, изумленно восстав ото сна, из теплых, солнечных, населенных людьми долин вдруг попадает в края, где средь пустынных равнин громоздятся холодные, мрачные пики исступленного горя, а над ними сияют исступленные черные звезды.

Дорога плавной рыжеватой дугою спускалась вниз между соснами, которые жаркий июльский ветер наполнял протяжным гулом, словно проходящий вдалеке поезд, спускалась к зарослям светло-зеленого ивняка, где под каменным мостиком протекал ручеек. На вершине холма низкорослые, похожие на зайцев мулы остановились, негр помоложе слез, снял с повозки сучковатую дубовую жердь и, просунув ее поперек оси между кривыми, перевязанными проволокой спицами, заклинил правое заднее колесо. Затем он снова вскарабкался на шаткую повозку, в которой неподвижно сидел второй негр, постарше, держа в руках плетеные веревочные вожжи и наклонив голову в сторону ручья.

— Чего это там такое? — спросил старший негр.

— Чего «это»? — отозвался младший.

Старший негр застыл в позе, выражающей сосредоточенное внимание, и молодой тоже прислушался, но не услышал ничего, кроме протяжного завывания ветра в тихих соснах и тягучего посвиста перепелки в их зеленой твердыне.

— Чего ты там слышишь, отец? — еще раз спросил молодой негр.

— Там внизу чего-то треснуло. Может, дерево какое свалилось. — Он дернул вожжи. — Но, но, мулы!

Мулы захлопали длинными заячьими ушами, дернули, и повозка пошла вниз по склону, скрипя и дребезжа заклиненным колесом, оставлявшим в мягкой рыжей пыли блестящую синеватую полосу. У подножья холма дорога пересекала мост и снова поднималась вверх; под мостом в зарослях ивняка, сверкая коричневыми переливами, журчал ручей, а в воде возле моста лежал вверх дном автомобиль. Передние колеса все еще вращались, и мотор, урча на холостом ходу, испускал мерцающую струйку выхлопных газов. Подъехав к мосту, старший негр остановил мулов, и оба неподвижно уставились на длинное брюхо автомобиля.

— Он там! — воскликнул молодой негр. — Он в воде, под этой штукой. Вон его ноги торчат, я их вижу.

— Он наверняка там утонет, — с интересом и неодобрением произнес старший, после чего оба негра слезли с повозки и младший скатился вниз по берегу ручья. Старший аккуратно намотал вожжи на одну из жердей, поддерживающих днище телеги на раме, сунул под сиденье ореховый кол, с которого была содрана кора, обошел повозку, вытащил из колеса клин и положил его в повозку. Потом он тоже осторожно скатился по берегу туда, где, рассматривая погруженные в воду ноги Баярда, сидел на корточках его сын.

— Ты, парень, близко к этой штуке не подходи, — сказал он. — Она может взорваться. Ты что, не слышишь, как у ней там внутри ревет?