Уильям Теккерей - Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1) Страница 46

За церемониймейстера была ухмылявшаяся Ханна. "Ньюкомовы детки в гости к полковнику, с вашего позволения, мэм!.." — объявила она, учтиво приседая, и, расправив на себе новый шелковый передник, кивнула мистеру Клайву с видом сообщницы. Ханна тоже была во всем новом, и платье ее так и хрустело и шуршало в честь полковника. Мисс Этель, не переставая краснеть, подошла к дядюшке, и наш честный служака тоже весь зарделся, вставая ей навстречу. Поднялся с места и мистер Клайв, чтобы обнять крошку Элфреда: они были большими друзьями. Стоя у стола, Клайв улыбнулся и поклонился Этель, продолжая при этом уплетать имбирные пряники. А полковник Томас Ньюком и его племянница мигом влюбились друг в друга, точь-в-точь как принц Камаральзаман и китайская принцесса.

Я уже отверг одного иллюстратора — бедняга оказался совершенно неспособен передать благородную красоту и трогательность, бесспорно присущую тем людям и событиям, о которых пойдет речь в нашей книге; я не слишком верю в то, что и заменивший его художник сумеет сделать такой портрет мисс Этель Ньюком, какой удовлетворил бы ее друзей и ее самое. Как изобразить этот румянец, о котором мы говорили? Разве нарисуешь его тушью и пером? А доброта полковника?.. Она сияет в его взоре, придает особое выражение морщинкам у его глаз, окружает его лицо каким-то подобием ореола. Какой художник воссоздаст ее? Старые мастера, писавшие святых, пользовались для этой цели позолоченным нимбом, но разве красоту души передашь позолотой? И поскольку эта задача не по силам художнику, пусть читатель постарается сам представить себе все разнообразие чувств, которое отражалось на добром лице полковника, когда он глядел на Этель: здесь была и рыцарская галантность, и восхищение девичьей прелестью, и нежность старшего к ребенку.

— Мама прислала нас поздравить вас с возвращением на родину, дядюшка, — сказала мисс Этель, приближаясь к нему, а личико ее продолжало сиять румянцем, который она принесла с собой в комнату, как пленительный символ юности, скромности и красоты.

Положив на свою загорелую ладонь ее тонкую белую ручку, отчего она показалась еще белее, полковник разгладил седые усы, нагнулся и поцеловал эту ручку с превеликой грацией и достоинством. Казалось, не было никакого видимого сходства, и все же во взгляде девочки, в ее голосе и движениях было что-то, от чего сердце его сжалось и из глубин прошлого ему улыбнулся милый образ. Тридцать пять лет спустя вновь блеснули ясные глаза, сиявшие ему в юности, — глаза, которые в эти долгие годы преданной любви он видел только в снах и воспоминаниях, будто они смотрели на него уже с небес. Ему припомнилась такая же склоненная белоснежная шейка, такие же локоны, такая же легкая поступь, стройный стан и тонкая ручка, лежавшая в его руке, когда-то давно, много тысяч дней тому назад. От прошлого не уйдешь — гласит старая поговорка. Подобно тому, как в бреду люди начинают вдруг говорить на языке своего детства, в вас порой пробуждаются воспоминания, а вместе с ними оживают и былые чувства столь же сильные, как во дни, когда мы лишь о них и говорили, когда радовались виду милого лица, звуку милого голоса, пока не пришлось нам с горькими слезами и неподдельным отчаянием оплакивать тяжкую утрату. Ведь разлука — та же смерть, по крайней мере, в этой жизни. Вот любви наступил конец; ее унесли в гробу или умчали, рыдающую, в почтовой карете, ее больше нет — погребенная в могиле, она навсегда скрылась от нас. Но она осталась частью нашей души и здесь пребудет вечно. Разве мать перестает любить погибшее дитя, а влюбленный — свою подругу, если даже подле него сейчас воркует любящая жена, а вкруг нее толпятся хоть два десятка веселых малюток. Нет сомнения, что пока наш воин держал в своей руке ручку племянницы, этот маленький талисман перенес его в царство теней, и он увидел перед собой Леонору…

— Здравствуйте, дядюшка! — пропели дуэтом девочки* номер два и три. Полковник выронил талисман; мысли его вернулись к действительности. Младенец что-то приветливо лепетал ему, подпрыгивая на руках у кормилицы. Элфред взглянул мельком на своего дядюшку в белых брюках и тут же обратился к Клайву с просьбой нарисовать ему что-нибудь, а еще через минуту уже сидел у него на коленях. Он вечно на кого-нибудь или на что-нибудь забирался, прыгал через стулья, просовывался между прутьями, ходил на голове и садился на голову другим, и чем скорее поправлялся, тем больше он крушил все вокруг. Много лет спустя после того, как он съехал от них, мисс Ханимен с Ханной вспоминали о разрушениях, произведенных этим мальчиком в их доме. И когда уже бравым гвардейским офицером он приехал в Брайтон повидаться с ними, они показали ему ту китайскую вазу, синюю с драконами, на которой он непременно хотел посидеть и которую потом горько оплакивал.

Когда веселая компания малышей ушла гулять по морскому берегу, полковник снова уселся за свой прерванный десерт. Мисс Ханимен занимала его разговором об этих детях и их матери, о достоинствах мистера Куна и о красоте мисс Этель, многозначительно поглядывая при этом на Клайва, который, покончив, наконец, с имбирными пряниками, вином и десертом, уставился в окошко. Какая добросердечная женщина, молодая или старая, не любит заниматься сватовством?

— Она напомнила мне одну женщину… — сказал полковник, не поднимая глаз от тарелки.

— Ну конечно!.. — вскричала мисс Ханимен, а сама подумала, как, должно быть, изменилась Эмма за годы жизни в Индии: ведь она была блондинками ресницы у нее были белесые, да и ножка не слишком мала. Но с чего вы взяли, милая мисс Ханимен, что полковник Ньюком вспомнил сейчас покойную миссис Кейси?

Он выпил изрядное количество мадеры, на сердце у пего потеплело от бесхитростного радушия здешних обитателей, молодых и старых, и он отправился с визитом наверх, представ перед невесткой с самым учтивым своим поклоном, какой и полагается столь знатной даме. И пока он сидел у них, Этель со свойственной ей непосредственностью не отходила от него ни на шаг. Где только он выучился этим прекрасным манерам, которыми все мы, знавшие его, так любовались? Его отличала естественная простота, чувствовалось, что мысли у него всегда добрые и великодушные, а сердце чистое, чуждое всему показному и лицемерному. Должно быть, французы, с которыми он так дружил в юности, передали ему что-то от изящества своего vieille cor [43], по крайней мере, его сводные братья ни у кого не унаследовали этих качеств.

— И почему Барнс писал мне про своего дядю-полковника, будто он смешной и нелепый? — говорила леди Анна вечером своей дочери. — Он обворожителен. В жизни не видела подобного аристократизма! Он напомнил мне моего дедушку, только тот был манерней и голос у него был сиплый — от нюхательного табака. Курит он, правда, слишком много, но как изящно каждое его движение! И этого человека дядюшка Хобсон и твой бедный милый папочка изобразили нам каким-то медведем! Еще кто бы другой, а то мистер Ньюком — да у него же манеры простолюдина! Нет, полковник прелесть! Что Барнс нашел в нем смешного? Хотела бы я, чтоб у Барнса был такой благородный вид! Но нет, он пошел в своего бедного милого папочку. Qe volez-vos [44], душа моя! Ньюкомы люди почтенные, с достатком, но благородства — никакого! Я не заблуждалась на этот счет, когда выходила за твоего бедного милого папочку. А такой человек, как полковник Ньюком, заслуживает всяческого внимания с нашей стороны — я это сразу поняла. Вернемся в Лондон, я представлю его всей родне — пусть знает, бедняжка, что у него есть и более презентабельные родственники, чем те, которых он встретит на Брайенстоун-сквер, у миссис Ньюком. Как только вернемся домой, непременно сходи на Брайенстоун-сквер. Надо будет позвать твоих кузин с гувернанткой и устроить им маленькую вечеринку. Миссис Ньюком — невыносима, но нельзя пренебрегать родственниками, Этель. Когда ты начнешь выезжать, ты должна будешь бывать на ее балах и обедах. Девушке нашего круга надлежит помнить о своем долге перед семьей, а иной раз и приносить себя в жертву. Возьми в пример меня. Почему я вышла замуж за твоего бедного милого папочку? Из чувства долга. Ну счастлива ли твоя тетушка Фанни, которая сбежала с капитаном Канонбери? У них одиннадцать душ детей, они живут в Булони и умирают с голоду. Подумай только — трое ее сыновей носят желтые чулки и учатся в школе для офицерских детей. Их туда пристроил твой папа. Будь жив мой отец, он бы просто помешался с горя! Она приходила ко мне на Парк-Лейн с одним из этих несчастных мальчиков, но я не могла его видеть, — такие меня охватили чувства! Когда моя горничная — у меня была тогда француженка-горничная, Луиза, помнишь? (Она была ужасного поведения! И Превийе тоже была, ужасного поведения.) Так вот, когда Луиза вошла и доложила, что меня спрашивает внизу леди Фанни с молодым господином qi portait des bas janes [45], я не в силах была видеть этого бедняжку. Я велела проводить Фанни ко мне в спальню и даже легла в постель — лишь бы она не обиделась. А эта негодница Луиза рассказала ей все, когда они потом повстречались в Булони. Ну, хватит нам болтать, душечка. Спокойной ночи. Да хранит тебя бог! Это окна полковника, — гляди, вон он курит на балконе! — а там, наверно, комната Клайва. Хороший он мальчик. — С его стороны было очень мило нарисовать Элфреду столько картинок. Спрячь их куда-нибудь, Этель! Мистер Сми видел у нас на Парк-Лейн кое-какие его рисунки и сказал, что, судя по ним, у мальчика незаурядный талант. А какой талант к рисованию был у твоей тетки Эмили! Только она рисовала цветы. У меня вот особых таланте" не было — так говорила маменька, а доктор Белпер сказал однажды: "Дражайшая леди Уолем (тогда еще дедушка был жив), а нет ли у вашей дочери, мисс Анны, таланта пришивать пуговицы и печь пудинги?" Спокойной ночи, моя радость! Храни тебя бог, Этель!