Виктор Гюго - Отверженные Страница 48

Между тем Тенардье не выпускали ребенка из своих когтей и приводили сто разных предлогов, один хуже другого. Козетта прихварывает, и ей трудно пускаться в путь зимой, говорили они, кроме того, остались еще кое-какие должишки, которые надо привести в известность, и проч., и проч.

— Я пошлю кого-нибудь за Козеттой! — решил, наконец, Мадлен. — Если нужно, я поеду сам.

Он написал под диктовку Фантины следующее письмо, которое заставил ее подписать:

«Господин Тенардье, передайте, пожалуйста, Козетту подателю сего письма; мелочи будут вам уплачены. Имею честь быть вашей покорнейшей слугой.

II. Как Жан может превратиться в Шана

Однажды утром господин Мадлен сидел у себя в кабинете и занимался приведением в порядок некоторых срочных дел мэрии, на тот случай, если бы ему пришлось предпринять путешествие в Монфермейль, как вдруг ему доложили, что инспектор полиции Жавер желает его видеть. Услышав это имя, Мадлен не мог подавить в себе неприятного чувства. Со времени происшествия в полицейском бюро Жавер избегал его пуще прежнего, и Мадлен почти не виделся с ним.

— Войдите, — сказал он.

Вошел Жавер. Мадлен продолжал сидеть у камина с пером в руках, не отрывая глаз от бумаг, которые перелистывал. Он не церемонился с Жавером. Невольно пришла ему в голову несчастная Фантина, и он намеренно был холоден как лед.

Жавер почтительно поклонился господину мэру, который сидел к нему спиной. Господин мэр даже не оглянулся и продолжал делать отметки на своих бумагах.

Жавер сделал три шага по кабинету, не нарушая молчания. Физиономист, знакомый с натурой Жавера, долго изучавший этого дикаря, служащего цивилизации, эту странную смесь римлянина, спартанца, монаха и солдата, этого шпиона, неспособного ко лжи, — физиономист, которому известна была бы его тайная застарелая ненависть к господину Мадлену, его столкновение с мэром из-за Фантины — наверное, подумал бы, глядя на Жавера в эту минуту: случилось нечто из ряда вон выходящее. Для всякого, кто знал его совесть, прямую, чистую, искреннюю, честную, суровую и беспощадную, очевидно было, что внутри его разыгралась какая-то великая драма. Все, что было у него на душе, всегда отражалось и на лице. Как все вспыльчивые люди, он был подвержен резким переменам. Никогда лицо его не имело такого странного выражения. Войдя, он поклонился Мадлену с взглядом, в котором не выражалось ни мстительности, ни гнева, ни недоверия: он остановился в нескольких шагах позади кресла мэра; и теперь он продолжал стоять на том же месте в почтительной позе, с наивной и холодной покорностью человека, который никогда не знал нежностей и всю свою жизнь был терпелив. Молча, неподвижно, с неподдельным спокойным смирением ждал он, когда господину мэру угодно будет повернуться к нему; он стоял покорный, серьезный, со шляпой в руках и опущенными глазами, с видом, представлявшим нечто среднее между позой солдата перед офицером или позой виновного перед своим судьей. На этом лице, непроницаемом и суровом, как гранит, не сквозило теперь ничего, кроме мрачной грусти. Вся фигура его дышала покорностью, твердостью и каким-то мужественным горем.

Наконец господин мэр положил перо и, обернувшись боком, спросил:

— Ну что там такое случилось, Жавер?

Жавер помолчал, точно собираясь с силами, потом возвысил голос с грустной торжественностью, не лишенной простоты:

— Случилось то, господин мэр, что совершено преступное деяние.

— Что такое?

— Второстепенный агент власти оказал самое вопиющее неуважение одному высшему должностному лицу. Согласно своему долгу, я пришел уведомить вас об этом.

— А кто этот агент?

— Я, — отвечал Жавер.

— Вы?..

— Да, я.

— А кто же должностное лицо, против которого провинился этот агент?

— Это вы сами, господин мэр.

Господин Мадлен выпрямился на своем кресле. Жавер продолжал со своим суровым видом, не поднимая глаз:

— Господин мэр, я пришел просить вас, чтобы вы соблаговолили требовать у властей моего увольнения.

Господин Мадлен разинул рот от изумления.

— Вы скажете, быть может, — продолжал Жавер, — что я мог бы подать в отставку — но этого недостаточно. Подать в отставку — это еще почетно. Я согрешил и должен быть наказан. Меня следует выгнать.

Он прибавил после краткой паузы:

— Господин мэр, как-то раз вы обошлись со мной строго, но несправедливо, сегодня будьте строги по всей справедливости.

— Да зачем же? — воскликнул господин Мадлен. — Что это все значит? Что за чепуха? Совершен какой-то проступок вами против меня? Что же вы такое сделали? В чем ваша вина? Вы обвиняете самого себя, требуете, чтобы вас заместили…

— Выгнали… — поправил Жавер.

— Пусть будет по-вашему — выгнали. Прекрасно, но я все-таки ровно ничего не понимаю.

Жавер глубоко вздохнул всей грудью и продолжал все с той же холодностью и грустью:

— Господин мэр, шесть недель тому назад, после сцены из-за той девки, я был взбешен и написал на вас донос в парижскую префектуру полиции.

Господин Мадлен, который смеялся так же редко, как и Жавер, на этот раз не выдержал:

— Как на мэра за превышение власти?

— Нет, как на бмвшего каторжника.

Лицо мэра покрылось смертной бледностью.

Жавер, не поднимая головы, продолжал:

— Я был в этом убежден! Давно уже у меня возникли подозрения. Некоторое сходство, справки, которые вы наводили в Фавероле, сила ваших мускулов, приключение со стариком Фошлеваном, ваша ловкость в стрельбе, нога, которую вы слегка волочите, — словом, разные глупости! Как бы то ни было, я принимал вас за некоего Жана Вальжана.

— За кого?.. Повторите еще это имя.

— Жан Вальжан. Это каторжник, которого я видел в Тулоне, когда был надсмотрщиком на галерах. Вырвавшись с каторги, этот Жан Вальжан, как рассказывают, обокрал какого-то епископа, потом совершил новое ограбление уже с оружием в руках маленького савояра на большой дороге. Вот уж восемь лет, как он пропал без вести, не знают, куда он скрылся, его везде искали. Я и вообразил себе… Словом, дело сделано! Гнев дал мне решимость, я донес на вас в префектуру.

Господин Мадлен, который за несколько минут опять принялся за свои документы, заметил тоном полнейшего равнодушия:

— И что же вам отвечали?

— Что я с ума сошел.

— Ну-с?

— Конечно, они были правы.

— Еще счастье, что вы это сами сознаете!

— Делать нечего, надо сознаться, ведь настоящий-то Жан Вальжан отыскался.

Листок, который держал господин Мадлен, выпал у него из рук; он поднял голову, пристально взглянул на Жавера и промолвил с необычайным выражением:

— А!

— Вот как было дело, — продолжал Жавер. — Жил в этом краю, где-то около Альи-ле-го-Клаше, старичок по имени Шанматье. Жалкий он был такой; никому не было до него дела. Право, не знаешь, чем такие людишки кормятся! Нынешней осенью Шанматье был пойман на краже яблок у кого-то… Ну, да это все равно; словом, была кража; он влез на забор, сломал ветку. Там его и поймали с веткой в руках. Заперли нашего молодца в кутузку. До этих пор дело просто подлежало исправительной полиции. Но вот что значит рука Провидения! Острог, где сидел Шанматье, был в дурном состоянии, и господин судебный следователь счел нужным перевести его в Аррас, в департаментскую тюрьму. В этой-то тюрьме был один бывший каторжник, по прозвищу Бреве, которого произвели в сторожа за хорошее поведение. Едва успел Шанматье прибыть, как Бреве, увидев его, закричал: «Э, да я знаю этого молодца. Это бывший каторжник! Дай-ка на тебя посмотреть, дядя! Ведь ты Жан Вальжан?» — «Как так Жан Вальжан!» — Шанматье представляется удивленным. «Да не корчи из себя простачка. Ты Жан Вальжан, был в Тулоне на каторге двадцать лет тому назад! Мы там вместе были». Шанматье отпирается. Ну, понятно, стали наводить справки, раскапывать это дело. Вот что открылось: лет тридцать тому назад этот Шанматье был рабочим плотником в разных местах, преимущественно в Фавероле. Там потеряли его след. Долго спустя его видели в Оверне, потом в Париже, где у него была дочь в прачках, но это не доказано; наконец он появился в этих краях. Теперь, прежде чем попасть на каторгу за воровство, — кто был Жан Вальжан? Работник. Где? В Фавероле. Другой факт: этот Вальжан назывался по крещенью Жаном, а по фамилии его матери Матье. Естественнее всего предположить, что по выходе из острога он принял фамилию матери, чтобы укрыться от преследований, и назвался Жан Матье. Затем он отправился в Оверн. Из Жана местное произношение сделало Шана, так и стали его звать Шанматье. Вы следите за моим рассказом, не правда ли? Наводят справки в Фавероле. Семьи Жана Вальжана уже не застают; она скрылась, а куда — неизвестно. Ищут, ищут и ничего не находят. А так как начало этой истории происходило тридцать лет назад, то и не нашлось в Фавероле ни души, кто помнил бы Жана Вальжана. Справляются в Тулоне. Кроме Бреве только еще двое каторжников знавали Жана Вальжана. Это приговоренные пожизненно Кошпаль и Шенильдье. Устраивают их очную ставку с мнимым Шанматье. И те не колеблются. Как и Бреве, они тотчас признают Жана Вальжана. Тот же возраст — лет около пятидесяти пяти, тот же рост, тот же вид, словом, это он — и никто другой. В этот-то самый момент я отправил свой донос в парижскую префектуру. Мне отвечают, что я рехнулся, потому что Жан Вальжан находится в Аррасе, в руках правосудия. Можете себе представить, как это меня поразило, меня, который был убежден, что я держу здесь самого этого Жана Вальжана! Пишу господину судебному следователю. Меня вызывают и приводят Шанматье.