Виктор Гюго - Отверженные Страница 49

— Ну и что же? — прервал господин Мадлен.

Жавер отвечал со своим неподкупным и грустным выражением:

— Господин мэр, что правда то правда. Очень жаль, но именно этот человек настоящий Жан Вальжан. Я тоже узнал его…

— И вы совершенно уверены? — молвил Мадлен тихим голосом. Жавер засмеялся тем грустным смехом, который вырывается из глубокого убеждения:

— О, совершенно убежден!

Он с минуту оставался в задумчивости, машинально захватывая щепотки древесного порошка для посыпания чернил, потом прибавил:

— И теперь, когда я видел настоящего Жана Вальжана, я не могу понять, как это я мог вообразить что-нибудь иное. Прошу прощения, господин мэр.

Обращаясь с этой мольбой к тому, кто шесть недель тому назад оскорбил его при всех публично, в полицейском бюро, и крикнул ему: «Вон!», Жавер, этот надменный человек, сам того не подозревая, был исполнен простоты и достоинства. Господин Мадлен отвечал на его мольбу резким вопросом.

— А что говорит этот человек?

— Э, да что, господин мэр, дело его плохое. Если это Жан Вальжан, то тут рецидив. Перелезть через забор, сломать ветку, стащить несколько яблок — это шалость для ребенка; для взрослого это уже будет проступок, для каторжника — преступление. Дело пахнет не исправительной полицией, а судом присяжных. Тут уж не заключение в тюрьму на несколько дней, а пожизненная каторга. Затем припомнят еще дело маленького савояра, которое, надеюсь, тоже всплывет наружу. Черт возьми, есть о чем призадуматься, не так ли? Да, для всякого другого, а не для Жана Вальжана! Это продувная бестия, я и тут узнаю его. Другой понял бы, что дело не шуточное, принялся бы метаться, кричать, — не хочу, дескать, быть Жаном Вальжаном. А этот словно ничего не смыслит, только и твердит: «Я Шанматье, что хотите, то и делайте». У него растерянный вид, он разыгрывает идиота. О! Мошенник ловок! Ну, да все равно — улики налицо. Его узнали четверо; старый плут будет осужден. Дело передано суду в Аррасе. Я еду туда для свидетельских показаний. Меня вызвали.

Господин Мадлен опять наклонился над конторкой, принялся за бумаги и спокойно перелистывал их, поочередно читая и делая заметки, как человек, погруженный в занятия. Наконец он обернулся к Жаверу:

— Ну, будет, Жавер, будет. В сущности, эти подробности очень мало меня интересуют. Мы только теряем время, а дела у нас спешные. Жавер, сходите немедленно к госпоже Бюзопье, которая торгует травами на углу улицы Сен-Сов. Скажите ей, чтобы она подала жалобу на ломового Пьера Шенлона. Этот скот чуть не раздавил ее с ребенком. Его надо проучить. Затем отправьтесь к господину Шарселе, на улицу Шампиньи. Он жалуется, что водосточная труба в соседнем доме льет прямо к нему дождевую воду, которая размывает фундамент его дома. Наконец, вы констатируете нарушение полицейских правил на улице Гибур у вдовы Дорис и на улице Гарроблан у г-жи Боссе и составите протоколы. Я задаю вам много работы. Ведь вы, кажется, уезжаете. Мне послышалось, вы говорили, что едете в Аррас по этому делу, дней через восемь или десять?..

— Раньше, господин мэр!

— Когда же?

— Я уже, кажется, докладывал господину мэру, что дело будет развираться завтра и что я уезжаю в дилижансе нынче же в ночь.

У Мадлена вырвалось неуловимое движение.

— Сколько же дней продлится это дело?

— Не более одного дня. Приговор будет произнесен завтра вечером, никак не позже. Но я не стану дожидаться приговора, дам свои показания и сейчас же назад.

— Хорошо, — сказал господин Мадлен и отпустил Жавера жестом руки.

Жавер, однако, не двинулся с места.

— Извините, господин мэр, но я должен кое-что напомнить вам.

— Что еще?

— То, что меня следует уволить.

Господин Мадлен встал.

— Жавер, вы честный человек, и я вас уважаю. Вы преувеличиваете свою вину. К тому же это обида, касающаяся меня одного. Жавер, вы достойны повышения, а не унижения. Я желаю, чтобы вы сохранили свое место.

Жавер взглянул на Мадлена своим честным взором, в глубине которого отражалась его совесть, мало просвещенная, но суровая и целомудренная, и молвил спокойным голосом:

— Этого я не могу допустить, господин мэр.

— Повторяю вам, что дело это касается меня одного.

Но Жавер, преследуя исключительно свою мысль, продолжал:

— Что касается преувеличения, то я вовсе не преувеличиваю. Вот как я рассуждаю: я осмелился вас подозревать. Но это еще ничего, ровно ничего. Мы, грешные, вправе подозревать, хотя, впрочем, подозревать стоящих выше нас — уже злоупотребление. Но ведь я что сделал? Без всяких доказательств, в порыве гнева, с целью отомстить, я донес на вас как на каторжника, на вас, человека уважаемого, мэра, представителя власти! Это серьезно, очень серьезно. Я оскорбил власть в вашем лице, я, агент этой власти! Если бы кто-нибудь из моих подчиненных поступил так, я не задумался бы объявить его недостойным службы и выгнать. Погодите, господин мэр, еще одно слово. Я часто был строгим в своей жизни — строгим к другим. Это было справедливо. Так и надо. Теперь же, если бы я не был строг к самому себе, все справедливые поступки моей жизни стали бы несправедливыми. К чему я должен щадить себя больше, чем других. Нет! Я был бы подлецом; и те, кто говорит: «Это мошенник Жавер!», были бы правы! Господин мэр, я не желаю, чтобы вы обошлись со мной снисходительно; достаточно эта доброта бесила меня, когда она относилась к другим. Мне ее не надо. Доброта, заключающаяся в том, чтобы давать предпочтение публичной женщине перед гражданином, полицейскому агенту перед мэром, по-моему, плохая доброта. По милости такой доброты общество приходит в расстройство. Господи! Как легко быть добрым; труднее всего быть справедливым. Поверьте — если бы вы оказались тем, чем я думал, я сам не был бы к вам добрым! О, посмотрели бы вы тогда! Да, господин мэр, я должен отнестись к себе, как я отнесся бы ко всякому другому. Когда я усмирял злоумышленников, когда я надзирал за мошенниками, я часто говорил самому себе: «Ну, уж если ты сам споткнешься, если когда-нибудь я тебя изловлю на чем бы то ни было — будь благонадежен!» И вот я споткнулся, я изловил себя на проступке — тем хуже для меня. Итак, я уволен, выгнан! И поделом! У меня есть руки, я буду работать, землю пахать, мне все равно. Господин мэр, интересы службы требуют примерного наказания. Я требую увольнения инспектора Жавера.

Все это было произнесено тоном покорным, гордым, отчаянным и убежденным, придавшим какое-то странное величие этому необыкновенно честному человеку.

— Посмотрим, — молвил господин Мадлен и протянул ему руку. Жавер отшатнулся и проговорил сумрачным голосом:

— Извините, господин мэр, этого не должно быть. Мэр не подает руки шпиону. Да, шпиону, — прибавил он сквозь зубы. — Раз я злоупотребил полицией, я шпион и не больше.

Он отвесил глубокий поклон и направился к двери. Там он обернулся и, не поднимая глаз, проговорил:

— Господин мэр, я буду продолжать службу, пока меня не заменят кем-нибудь.

Он вышел. Господин Мадлен остался погруженный в думы, прислушиваясь к этим твердым, уверенным шагам, удалявшимся по коридору.

Книга седьмая

ДЕЛО ШАНМАТЬЕ

I. Сестра Симплиция

Происшествия, о которых прочтут ниже, не все были известны в Монрейле. Но немногое, получившее гласность, оставило в этом городе такую по себе память, что было бы большим упущением не рассказать об этих событиях в малейших подробностях.

В этих подробностях читатель встретит два-три невероятных обстоятельства, которые мы, однако, сохраняем из уважения к истине.

Вслед за посещением Жавера господин Мадлен пошел, по своему обыкновению, навестить Фантину.

Но прежде чем войти к ней, он велел позвать сестру Симплицию.

Обе монахини, прислуживавшие в больнице, были лазаристки, как и все сестры милосердия, — звали их сестра Перпетуя и сестра Симплиция.

Сестра Перпетуя была простая, грубая деревенская женщина, поступившая в сестры милосердия, как поступают в услужение. Она была монахиней точно так же, как была бы кухаркой. Такой тип встречается довольно часто; монашеские ордена охотно принимают этих неотесанных крестьян, из которых легко вылепить и капуцина, и урсулинку. Этот деревенский люд исполняет всю черную работу. Переход от пастуха к монаху не слишком резок; первый превращается во второго без особенного труда; общая основа невежества и в деревне, и в монастыре составляет удобную почву, и тотчас же ставит мужика на равную ногу с монахом. Расширьте немного кафтан — и выйдет ряса. Сестра Перпетуя была толстая монахиня из окрестностей Лантуаза, говорила на особом наречии, пела псалмы, брюзжала, подслащивала лекарства, смотря по набожности или лицемерию больного, грубила больным, толкала умирающих, встречала агонию сердитыми молитвами, — тем не менее это была смелая и честная женщина. Сестра Симплиция была бела прозрачной белизной воска. Перед сестрой Перпетуей она казалась восковой свечой перед сальной свечкой. Венсен де Поль божественно охарактеризовал образ сестры милосердия в прекрасных словах, в которых столько свободы и столько смирения. «Кельей их будет комната страдальца, часовней — приходская церковь, обителью — улицы городов или залы госпиталей, оградой — послушание, решеткой — богобоязненность, покрывалом — скромность». Этот идеал воплотился в сестре Симплиции; она никогда не была молода и как будто никогда не должна была состариться. Это была особа — не смеем сказать: женщина — кроткая, строгая, благовоспитанная, холодная, за свою жизнь ни разу не солгавшая. Она была так кротка, что казалась хрупкой — хотя на деле была тверда, как гранит. Она прикасалась к несчастным своими прелестными, тонкими, непорочными пальцами. В самых ее словах была тишина и безмятежность; она говорила ровно столько, сколько необходимо, и звук ее голоса был в одно и то же время назидательный и в состоянии очаровать светское общество. Эта деликатность примирилась с одеждой из грубой шерсти; в этом жестком соприкосновении сестра находила постоянное напоминание о Боге. Подчеркнем одну подробность. Отличительной чертой сестры Симплиции, сутью ее добродетели было то, что она никогда не солгала, ни разу не сказала неправды ради чьих бы то ни было интересов, все, что она говорила, было истиной, святой истиной. Она почти прославилась в конгрегации этой невозможной правдивостью. Аббат Сикар упоминает о сестре Симплиции в письме к глухонемому Массье. «Как бы мы ни были чисты и искренны, в нашей правдивости всегда попадается хотя бы маленькая невинная ложь. У нее этого не было. Маленькая ложь, невинная ложь — Да разве бывает такая? Ложь — безусловное зло. Лгать слегка нельзя; кто лжет — лжет настоящей, полной ложью; ложь — это самый облик Дьявола; у Сатаны два имени — Сатана и ложь». Вот как думала сестра; и как думала, так и поступала. Из этого и происходила та прозрачная белизна, лучи которой распространялись даже на ее глаза и губы. Ее улыбка, ее взгляд были так же чисты, как она сама. Ни одной пылинки, ни одного пятнышка не было на светлом стекле ее совести. Поступая в орден, она приняла имя Симплиции по особенному выбору. Как известно, Симплиция с Сицилии была та самая святая, которая предпочла дать себе отрезать обе груди, нежели ответить, что она родилась не Сиракузах, а в Сегесте, то есть сказать ложь, которая спасла бы ее. Такая святая была по душе сестре Симплиции. Когда она поступала орден, у нее были два недостатка, от которых она мало-помалу исправилась — слабость к лакомствам и любовь к письмам. Теперь она читала один только молитвенник, напечатанный крупным шрифтом по-латыни. Правда, латыни она не знала, но книгу понимала сердцем. Святая девушка полюбила Фантину, вероятно, чувствуя в ней скрытую добродетель, и посвятила себя исключительно ухаживанию за ней. Господин Мадлен отвел сестру Симплицию в сторону и поручил ей Фантину со странным выражением, которое сестра припомнила впоследствии.