Оливия Уэдсли - Честная игра Страница 5

Марч, имение Кардонов, находилось на границе Беркшира. Когда Джервэз, сам управляя автомобилем, миновал Хенли и свернул на Неттлбед, дождик, накрапывавший с самого утра, вдруг перестал, и мягким светом засияло осеннее солнце.

Джервэз невольно замедлил ход: как-то жалко было расставаться со всей окружающей красотой; леса стояли еще в своем осеннем уборе, сплошь в красных и золотых пятнах, усыпанные искрящимися на солнце каплями дождя. Завтра вся дорога будет усеяна автомобилями, отправляющимися за город на «week end»; но сегодня, в эти часы, Джервэз был сам себе господином. Он остановил машину на краю дороги и закурил; все равно было еще слишком рано являться в Марч, а ехать оставалось каких-нибудь три мили.

В окружающем его молчании он мог слышать полет птицы или легкий шелест упавшего листка. Он чувствовал запах сырой земли и вдруг ясно ощутил запах дыма, этот горький и вместе с тем приторный аромат, который так нравился Филиппе, — ведь она так говорила?

Он задумался, и, как обычно, его мысли свелись к одному, к Филиппе. Быть может, завтра в этот час он начнет строить свою новую жизнь, а пока он еще не смел об этом мечтать. Или ему придется бороться против себя самого, против своей любви, которую он не сможет сразу подавить…

Небо на западе постепенно стало окрашиваться в красные цвета; с другой стороны надвигалась сизая туча. Немного дальше у дороги виднелось дерево, на которое, казалось, опустился рой золотистых мотыльков; оно сверкало тысячами алмазов в изменчивых лучах заходящего солнца. Из лесу показалась телега, а рядом с нею степенно выступала собака.

«А, собаки — я опять их увижу», — сказала Филиппа. Ему показалось всякое ожидание бессмысленным; не беда, если он приедет слишком рано, и разве ему может доставить какое-нибудь удовольствие все окружающее его великолепие, если с ним нет Филиппы?.. Джервэз нетерпеливым движением пустил мотор и дал машине полный ход. Мелькали перед ним маленькие деревеньки. Он ехал теперь по земле Кардона, по длинной извилистой песчаной дороге, где повсюду встречался орешник.

Чей-то оклик заставил его затормозить; он ответил и стал ждать. Филиппа пробиралась к нему через небольшую просеку; у ног ее степенно выступал сеттер, а впереди с лаем скакал йоркширский терьер. Джервэз остановил машину; они встретились, окруженные тишиной, прерываемой только лаем Ричарда Дика, терьера, выражавшего свое недовольство по поводу вторжения постороннего в его леса.

Собаки помчались дальше, а Филиппа подошла к автомобилю, внимательно осмотрела его и села с краю, болтая своими стройными ножками.

— Разве здесь не божественно? — радостно воскликнула она. — Этот тихий вечер, этот тускнеющий свет и воздух… после дождя.

— Я не так давно почувствовал всю эту изумительную красоту, — сказал Джервэз, стоя рядом с ней и поставив одну ногу на подножку, — и думал о вас, чувствуя, как я поддаюсь вашему очарованию. — Он наблюдал за Филиппой в то время, как она всматривалась в лес, стараясь найти своих собак. На ней был тонкий шерстяной свитер с высоким воротником, коротенькая юбка из какой-то плотной материи, чулки и ботинки для игры в гольф и твердая, низко надвинутая на глаза коричневая шапочка; к губам не прикасалась палочка помады.

Джервэз наблюдал за ней, когда она закинула голову, слушая пение какой-то птицы и показывая безукоризненную линию своей длинной шеи. И почему-то именно эта линия шеи взволновала его, и он не мог больше совладать с собой; он думал подождать, думал выбрать подходящий момент, быть осторожным… и вдруг неожиданно сжал Филиппу в своих объятиях. Смутно, словно во сне, он видел ее лицо и широко открытые глаза; затем все стерлось — здравое рассуждение, планы, надежды, — и он целовал ее холодные полуоткрытые губы, целовал, целовал без конца… Где-то залаяла собака, и прозвучал автомобильный рожок. Джервэз, белый как полотно, дрожащий, с горящими темным светом глазами, выпустил, наконец, Филиппу; она была такая же бледная, и ее янтарные глаза казались совсем черными. Джервэз промолвил дрожащим голосом:

— Филиппа, я люблю вас, я люблю вас уже много месяцев, но не смел это сказать. Я на двадцать лет старше вас, двадцать семь лет, чтобы быть точным… Можете ли вы… можете ли… хотите ли вы выйти за меня замуж?

На своих губах он все еще чувствовал поцелуи. Ему пришлось употребить всю силу своей воли, чтобы вновь не прикоснуться к ней, не начать опять ее целовать. Десять минут тому назад ничто не было так далеко от него, как мысль о том, что он все скажет Филиппе. Все это произошло как-то помимо него.

Тогда Филиппа сказала тихим нетвердым голосом, все еще порывисто дыша:

— Скажите мне… скажите… о… о вашей любви… Хорошо?

Существует истинное, глубокое, чистое чувство, но оно бесконечно редко; и в тот момент, когда Филиппа попросила «скажите мне», такое именно чувство охватило Джервэза, его сердце, все его существо. Дикая страсть, овладевшая им на несколько мгновений, исчезла, как исчезает циклон; и в этот момент он испытывал лучшее, что было в его душе.

— Я полюбил вас около года тому назад, — сказал он. — Вы выглядели скорее как маленький мальчик, и мы вместе охотились в Кавей-Скуп… а в другой раз на вас было зеленое платье и шляпа с лентой, и вы сказали, что рады видеть меня… Я как раз вернулся из Азии. Было очень жарко, — помните? — но вы были холодны… А затем в Фонтелоне… Вам там так понравилось… и это заставило меня полюбить вас еще больше, чем я любил до того времени… я чуть-чуть не сказал вам тогда же. Мне всегда рисовались вы в Фонтелоне… все должно было принадлежать вам… С того момента, как я увидел вас там, я всегда представлял вас моей женой… осмеливался мечтать об этом… Я постараюсь сделать вас счастливой… Мне кажется — я смогу… Филиппа, можете ли вы мне честно ответить: не кажусь ли я вам слишком старым?..

Филиппа отрицательно покачала головой, потом схватила его за руку и воскликнула своим очаровательным голосом:

— Вы кажетесь… вы кажетесь изумительным!

Джервэз все еще стоял в выжидательной позе; затем с полуподавленным восклицанием поднес к своим губам лежавшую в его руке ручку Филиппы.

До конца жизни аромат сандалового дерева, ощущавшийся им каждый раз, когда он целовал ладони Филиппы, переносил Джервэза в тот догорающий осенний день, когда он и Филиппа стояли, окруженные великой тишиной, сплетя руки…

Джервэз сказал, стараясь сдерживать себя, и сознательно нарушая торжественность момента тривиальным вопросом:

— Это запах сандалового дерева? — Филиппа незаметно улыбнулась:

— Да, с примесью жасмина. Я так рада, что вы заговорили. Это нарушило мое странное чувство, будто мы должны ожидать чего-то великого; а так неприятно вечно чего-то ожидать! Мне кажется, что это меня заставляет робеть… Джервэз, скажите мне, мы действительно жених и невеста?

Тогда он тоже рассмеялся.

— Безусловно, самым настоящим образом, — сказал он, намеренно подчеркивая слова. — Не правда ли, дорогая?

Это далось ему не так легко, но он наклонился вперед и обнял ее.

— Да, я тоже думаю, что мы помолвлены, — согласилась она, целуя его.

Она продолжала стоять, прижавшись к нему, спокойная, нежная. Они вновь поцеловались, и Филиппа стала рассеянно дергать его за лацкан пальто… Какое-то стеснение овладело ими, и ни тот ни другой не могли преодолеть его. Сумерки сгустились, грачи темным треугольником пронеслись над их головами по направлению к лесу. Их резкие крики заставили насторожиться собак, поспешивших к своей госпоже. Они старались показать своим поведением, что для них эта радостная встреча была совсем неожиданной.

Филиппа рассмеялась, и ее смех, казалось, рассеял царившую неловкость. Она высвободилась из рук Джервэза и взяла в свои руки черную шелковистую голову сеттера Джемса:

— Джемс, я помолвлена.

Но когда Джервэз дружески потрепал Ричарда Дика, последний ответил ему ворчанием.

— Мне кажется, он не одобряет, — обратился Джервэз к Филиппе.

— Нет, просто он огрызается на всех, кого плохо знает. Это потому, что его всегда держат на цепи, — сказала Филиппа, похлопывая Ричарда Дика.

Как бы по тайному уговору, Джервэз молча помог Филиппе войти в автомобиль и сел рядом с ней.

Они медленно ехали домой. Деревья по сторонам возвышались, подобно колоннам какого-нибудь собора; буковые деревья впереди них, освещенные автомобильными фонарями, скрещивались верхушками, напоминая серые арки, а синее, как сапфир, небо было сводом этого собора, бесконечным, недосягаемым. Джервэз молча управлял машиной; это очаровательное существо, сидевшее рядом с ним, наполовину скрытое от него, легкое прикосновение которого он ощущал, будет его женой… Филиппа… единственная женщина в мире… Ему казалось каким-то сном, невероятным сном, чтобы она могла любить его, хотела выйти за него замуж.