Джон Пристли - Дядя Ник и варьете Страница 50

— И вы здесь, мистер Оллантон? — Подошедший представился мне и Сисси как Отто Мерген, аккомпаниатор и менеджер Лили Фэррис (я слышал о нем от Джо Бознби); дядя Ник только кивнул ему и занялся своей сигарой, несмотря на запретительные надписи. — Мисс Сисси Мейпс? Да, разумеется. Мистер Ричард Хернкасл? Очень приятно. Племянник мистера Оллантона, желающий стать художником, не так ли? Да, он говорил нам о вас. Лили наверху у себя, но сейчас спустится. Как вам нравится Ливерпуль, мисс Мейпс?

— Он ей не правится, Мерген, — ответил дядя Ник, все еще пребывавший в плохом настроении. — И мне тоже. Хотя дела здесь должны идти неплохо.

— Я тоже так думаю. — Он добавил что-то еще, но говорил так тихо, что ничего не было слышно, потому что в этот момент загремел оркестр, и три молодых американца принялись за дело: толстяк играл на рояле, высокий — на саксофоне, а тот, что был среднего роста, начал не то петь, не то кричать.

— Что за вой и грохот! — не сказал, а прокричал дядя Ник. Но именно в эту минуту шум вдруг прекратился, и все услышали его слова. Кое-кто засмеялся, но не на сцене: там вся троица посмотрела в нашу сторону. Пока пианист и саксофонист спорили с дирижером, певец решительно направился к дяде Нику и свирепо прорычал:

— Кто назвал это диким воем?

— Я, — спокойно ответил дядя Ник. — И могу повторить, если желаете: что за дикий вой! — Он перекинул сигару в другой угол рта, слегка наклонил голову и бросил на парня такой взгляд, что у того гонор как рукой сняло. В облике дяди Ника было что-то необыкновенно устрашающее.

— Вы просто староваты для новой музыки, папаша.

— Я вам не папаша! — сердито сказал дядя Ник. — И нечего занимать оркестр на все утро. А что касается вашей новой музыки, то год назад я выступал с братьями Хеджес и Джекобсеном, которые привезли ее сюда. И это тоже был дикий вой и грохот.

— Давай продолжать, Маркус, — позвали со сцены.

— Да поскорее заканчивайте, — добавил дядя Ник и махнул рукой, отгоняя его.

— Не хотел бы я с вами поссориться, мистер Оллантон, — негромко произнес Мерген. — Но не отойти ли нам подальше? Лили вот-вот спустится.

Мы ушли из-за кулис, освещенных ярко-белым светом, и оказались на маленькой площадке лестницы, ведущей вниз, к служебному входу. Двери были распахнуты настежь так же, как и окно за сценой, где был сложен наш реквизит, и в них вливался дневной свет; он как-то странно смешивался со светом двух электрических лампочек — красной и желтой. Получалось какое-то удивительное смешанное освещение — такого мне еще не приходилось видеть, — когда даже знакомые лица дяди Ника и Сисси показались мне необычными и мрачными. Что касается Мергена, то я с первой же минуты почувствовал в нем что-то зловещее, и теперь, когда мы стояли рядом и можно было рассмотреть его поближе, впечатление это еще усилилось: он выглядел как олицетворение порока.

Это был человек без возраста, он мог сойти и за хилого человека лет сорока пяти и за шестидесятипятилетнего бодрячка; рыхлый, полноватый, глаза и волосы какого-то оловянного цвета, лицо желто-серое, но толстогубое, с выпяченным, как у куклы чревовещателя, ртом. Говорил он медленно и негромко, без всякого акцента, но очень старательно, как обычно говорят по-английски образованные иностранцы. (Позже дядя Ник сказал мне, что Мерген родом откуда-то из Прибалтики.) Голосом и явным желанием польстить он напоминал некоторых проповедников и священников; из него мог бы выйти миссионер какой-нибудь древней и жестокой религии. И главная ирония судьбы (правда, я узнал это много позже) заключалась в том, что Отто Мерген не только много лет аккомпанировал звезде английского варьете, но под другим именем сам сочинял те наивные, девические, сентиментальные и типично английские песенки, которые в исполнении Лили стали там популярны. Такие же песенки мне предстояло услышать позже, в войну: их ревели в кафе за линией фронта.

Лили Фэррис появилась в сопровождении молодого человека, похожего на перепуганного белокурого кролика. Звали его Альфред Дансоп, и он, по подсказке Лили, пригласил нас всех на ленч в гостиницу «Адельфи». После этого, оставив его с Сисси, мы вчетвером отправились на репетицию. Дядя Ник уступил Лили очередь. Мерген разложил ноты по пультам и пошел к роялю, освободившемуся после рэгтаймеров. Лили поговорила с дирижером, который, по-видимому, хорошо знал ее номер, Мерген взял несколько аккордов, и они управились за десять минут — опытные, собранные и быстрые. Дядя Ник всегда терял терпение с дирижерами, не выдержал он и на этот раз и, сказав мне, чтобы я сам справлялся с этим тщеславным болваном, размашистым шагом ушел за кулисы. Когда я освободился, оказалось, что Мерген ждет меня; он сказал, что остальные поехали в «Адельфи» на машине Альфреда. Дождь перестал, добавил он, и если я ничего не имею против, мы с ним можем прогуляться до гостиницы, где они с Лили остановились.

— Кто этот Альфред Дансоп? — спросил я, когда мы вышли.

— Он единственный сын очень богатого текстильного фабриканта, — ответил Мерген, как всегда негромко, старательно выговаривая слова. — Надо полагать, его отец снабдил набедренными повязками многие миллионы индусов. Можно сказать, все бедные родичи вашего Гэнги Дана — покупатели Дансопа-старшего. Однако еще не Альфреда. Альфред не слишком много внимания отдает делу. Он уже несколько месяцев без ума от Лили. Он ее раб.

— А что она? Она, кажется, помыкает им?

Да, беспрестанно. Она убеждена, что Альфред затем и существует, чтобы им помыкали.

До этого мы шли по людному тротуару, но тут нам пришлось переходить улицу, и на некоторое время мы замолчали.

— Я должен, думается, рассказать вам немного о Лили, — начал он, когда можно было возобновить разговор. — Она была третьим ребенком из восьми в семье столяра-краснодеревщика — не из лучших — в Западном Гемпшире. У нее нет тайн от меня, и однажды она взяла меня с собой, когда отправлялась навестить семью. Этот дом годится только для того, чтобы из него сбежать и никогда больше не возвращаться. Вы бывали в Западном Гемпшире?

Я не бывал, но не смог ему этого сказать, потому что тут как раз мы порознь обходили группу людей, продававших и покупавших дневные выпуски вечерних газет.

— Лили обожает петь о любви, — начал он снова, — и нравится мужчинам, но замужество, домашний очаг и семейная жизнь ее не привлекают. Альфреду не удалось стать ее любовником, и, наверно, поэтому он немедленно женился бы на ней, но она только смеется. Конечно, над Альфредом легко смеяться. У него глупый вид, и он на самом деле глуп. Он, можно сказать, полная противоположность вашему дядюшке мистеру Оллантону, человеку умному и явно очень трудному.

— Да, у дяди Ника сильный характер.

— Лили и я, мы оба глубоко ему признательны за позицию, которую он занял, когда речь шла о том, чтобы она возглавила программу. Чрезвычайно любезно и очень обходительно. Я надеюсь, вы не сочтете меня нескромным, если я спрошу, каковы его отношения с мисс… э-э… Мейпс…

— Она участвует в номере. Они живут в одной берлоге. У него есть жена, но они разошлись. — Я рассказывал это нарочно — мне было интересно узнать, что он замышляет, — я был твердо уверен, что он ничего не говорит просто так, зря, а все делает с задней мыслью.

— Вы хорошо его знаете, — как по-вашему, может он увлечься Лили?

— Нет, не может. — Я так и считал, а ответил кратко потому, что вести такого рода разговор с почти незнакомым человеком на запруженных ливерпульских улицах вдруг показалось мне полным идиотизмом.

— Почему же, позвольте спросить?

— Ну, как вам сказать… — Я помолчал: с одной стороны, надо было показать, что я отвечаю с неохотой, а с другой — стоило ли говорить, что дяде Нику не нравится номер Лили. — Я даже не знаю… ну, в общем, дядя Ник не так уж много думает о женщинах. Ему надо иметь кого-нибудь рядом, понимаете, но я не могу себе представить, чтобы он бегал за Лили Фэррис.

— Очень рад это слышать, — многозначительно сказал Мерген. — Чрезвычайно рад. Молодых людей, которых мы видели на репетиции, не назовешь трудными людьми, хотя, впрочем, Лили их еще не видела.

— Я проголодался, — сказал я. — Мне хочется поскорее добраться до ленча, на который меня пригласили. Давайте прибавим шагу.

Метрдотель, знавший Альфреда Дансопа, посадил нас за маленький прямоугольный столик. Альфред сел на одном конце, Лили справа от него, а Сисси — слева. Дядя Ник оказался рядом с Лили, Мерген на другом конце, напротив Альфреда, а я между Мергеном и Сисси, напротив дяди Ника и Лили. Пока мы заказывали еду и говорили о всяких пустяках, я через стол рассматривал Лили Фэррис. Номер ее показался мне скучным, потому что я не люблю сентиментальных баллад, исполняемых сладким девическим голоском, но на сцене ей можно было дать лет восемнадцать. Здесь, без светло-каштановых локонов и бело-розового грима, она выглядела на десять лет старше. Больше всего бросался в глаза ее нос, длинный, но совсем не выступающий вперед, прямой и тонкий. Глаза у нее были странные, мутно-карие, но дело не в цвете: они были не то чтобы навыкате, а как-то неглубоко посажены, и находились почти в одной плоскости со лбом и скулами, как у изящного зверька. Верхняя губа у нее была короткая и сухая, а нижняя — пухлая, но тоже какая-то узкая. Она не была ни красивой, ни даже хорошенькой, но я легко мог поверить, что если уж кому-то захотелось глядеть на это лицо, то он, как Альфред, будет глядеть на него не отрываясь. В ней было что-то от той милой невинной девочки, которую она изображала на сцене, это особенно чувствовалось в голосе, в ее обычном голосе. Здесь, за столом, она тоже старалась так говорить и, несмотря на следы простонародной интонации, производила впечатление примерной девочки, которая благодарит учителя за награду. К тому же у нее была привычка широко раскрывать глаза, когда она слушала или отвечала.