Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава Том 1 Страница 57

«Красивая и эффектная, — повторил про себя Эдгар. — Представляю себе, что это такое!»

Но больше всего беспокоило его то, что Эльжуня ничего не писала о своих личных делах. Ни словом не обмолвилась о том, как живет, с кем видится. Правда, она мимоходом упоминала о супругах Коханских, вместе с которыми ей предстояло выехать из Саутгемптона в Нью-Йорк, но этого было слишком мало.

О Рубинштейне — ни слова. Что с банкиром? Отделалась ли она от него или он сам остался в Константинополе? Императрица Мария Федоровна добралась до родного Копенгагена. А может быть, Рубинштейн сопровождает Эльжуню в Америку? Раз она не пишет о нем ни слова, решил Эдгар, в этом есть какой-то тайный смысл. Неужели старый банкир играет в жизни Эльжуни какую-то важную роль?

Погода стояла чудесная, работать Эдгар не мог и поэтому целыми днями бродил по парку. В эту пору Аркадия была прекрасна. Деревья, казалось, достигли поры зрелости; отягощенные большими, разросшимися листьями, они стояли под небесным куполом пышные, в расцвете сил, довольные жизнью. Пруд перед беседкой Дианы, берега которого поросли камышом, до половины затянула зеленая чешуя ряски, другая его половина была черной.

Эдгар любил сидеть на ступенях, ведущих к пруду, именно здесь он подолгу думал о сестре. Ему даже слышался ее голос: первые ноты ее песни звучали хоть и уверенно, но не столь сладостно. Но вот голос ее становился все теплее, в нем появлялись глубокие, сердечные тона. Какую же песню пела она тогда в Одессе после возвращения из Вены? Ага, «Verborgenheit», с этой удивительной квартой, этим скачком кверху, так мягко звучащим. Потом, помнится, в летнюю жару, Оля разучивала ту же песню, проникновенную и мудрую. «Вероятно, он был страшно умен, этот Брамс», — подумал Эдгар. От Оли мысль метнулась к ее сопернице Марии. По сути дела Эдгар не знал, какие чувства привязывают его к этой женщине. Она с восторгом принимала его музыку и раз как-то даже пригласила знакомого скрипача, чтобы тот весь вечер играл произведения Шиллера. Слушала фортепьянную сонату, которую исполнял для нее сам Эдгар. Он знакомил ее с фрагментами задуманного им концерта для фортепьяно. Написал несколько этюдов, которые собирался ей посвятить. Тем не менее Эдгар ощущал во всем этом какую-то пустоту и фальшь. Недавно он пригласил ее вечером в Лазенки. На ней была маленькая черная шляпка, украшенная букетиком фиалок, с короткой вуалькой, которая смягчала чрезмерно яркую голубизну ее глаз. Стройная и тоненькая в черном костюме, она сидела напротив него за белым лакированным столиком, и, когда сняла перчатки, он увидел ее длинные белые пальцы, на одном из которых сверкал крупный рубин, окруженный брильянтами; во взгляде Марии точно застыл какой-то вопрос к нему, а он равнодушно курил папиросу за папиросой. Они говорили о музыке, причем старательно обходили все, что могло напомнить им об Одессе. Там, перед лицом грозных испытаний, они чувствовали себя, пожалуй, чересчур свободно, хотя тоже избегали говорить о чем-либо существенном. Здесь же, в Варшаве, в апартаментах старой княгини, в атмосфере ее особняка, Билинская обрела уверенность в себе. Разумеется, они не говорили о Казимеже, хотя Эдгар не переставал думать о нем. Мария расточала похвалы музыке Эдгара, но ему было ясно, что она совсем не так как надо понимает его искусство, трактует его как литературу, и притом довольно невысокого качества. Это раздражало Эдгара, но он не смел возражать Билинской, — она казалась ему прекрасной и почему-то недосягаемой. Словом, он предпочел наперед внушить самому себе, что ждать ему нечего, и вел себя сдержанно. Это соответствовало его нынешнему настроению и, как ему казалось, облегчало творческий процесс. Да и как смог бы он объяснить ей то, в чем сам не мог разобраться? Как донести до нее значение заполонивших его звуков, отвлеченных, неотступных, не заключавших в себе никакого иного содержания, кроме музыкального? Даже очень впечатлительным людям он не мог бы передать звучание, переполнявшее его в моменты творчества, где уж тут разобраться женщине, которая все воспринимала поверхностно, не пытаясь проникнуть в суть вещей.

Когда он сидел на берегу пруда в Аркадии, Мария представлялась ему очень далекой и недостижимой — разумеется, не в том смысле, что между ними не могли протянуться любовные нити, просто он понимал: ей недоступно, ее не может потрясти то, что переживал он сам. Для него Мария оставалась такой, какой он ее видел последний раз в Варшаве; у рояля, на котором стояла большая ваза с огромным букетом гвоздики, или еще раньше — в Лазенках, когда короткая вуалька закрывала ее глаза, которые никогда не станут «чересчур выразительными».

Одиночество в Аркадии немного тяготило его, потому что не было творческого уединения. Но ему не оставалось ничего другого. Родители увязли в делах на своем сахароваренном заводе под Влоцлавеком, Эльжбета исчезла в какой-то далекой и неясной дымке. Он думал о ней много, но, как ему казалось, все еще недостаточно. Бродил по окрестностям. Большой и причудливый парк с искусственными сооружениями уже немного надоел ему, хотелось выйти в поле. Больше всего ему нравилась аллея акаций, невзрачная на вид и оттесненная на самую границу парка. Сидя тут на скамейке, он мог любоваться соседним полем. Начинался август. Копны уже вывезли, но кое-где они еще стояли; шла вспашка стерни. Летний пейзаж тут же, на глазах, превращался в ранне-осенний. Эдгар мог часами сидеть на этой скамейке, наблюдая за пахарями.

«Вот это настоящий труд, — говорил себе Эдгар, — а что я? Как та стрекоза над водой».

За парком, но в противоположной стороне было одно такое место — на зеленом лугу виднелся небольшой «глазок» довольно глубокой воды. И над ним, над чернотой крошечного пруда, непрерывно кружились голубые нежные стрекозы. Каждый раз, глядя на эти хрупкие создания, Эдгар вздыхал.

«И еще я не уверен, — думал он, — имеет ли хоть какую-нибудь объективную ценность то, что столь важно для меня субъективно. Ведь на целом свете для меня по-настоящему не существует ничего, кроме моей музыки; если же музыка моя никого, кроме меня, по-настоящему не трогает, то это и есть причина одиночества».

О пребывании в Аркадии «какого-то музыканта» прослышал органист из Ловича, старик по фамилии Яжина. Однажды после обеда он отправился навестить Эдгара. У садовника была дочурка, трехлетняя Дануся, которая частенько заглядывала к Эдгару. Тихая и спокойная девочка часами играла в углу комнаты с бумажными человечками, которых Эдгар вырезал ей из старых газет, или яркими картинками цветов и фруктов из пожелтевших каталогов по садоводству. С давних времен, когда они жили еще на заводе, а потом в Одессе, Эдгар помнил, что мать получала великолепные каталоги на русском и немецком языках с изображением цветов, которые на рисунках всегда выглядели красивее, чем в натуре. Он раскрашивал эти рисунки, а потом вырезал их. Вырезки наклеивал на куски картона, из которых мастерил ширмы для кукол Эльжуни. Однажды он даже сделал отцу абажур из этих цветов, но отец велел забросить это изделие на чердак. Эдгар был тогда сильно огорчен. Теперь он обнаружил в комнате садовника целые штабеля таких каталогов. Под рукой не было ни красок, ни цветных карандашей, и Эдгар вырезал либо черно-белые рисунки, либо цветные — с обложек и вкладок. Дануся была в восторге, раскладывала их в кружок и уверяла, что это ее садик. Но в садике должен был кто-то жить, и Эдгар вырезал из газетной бумаги маленькие, примитивные фигурки людей: то отдельных человечков, то сросшихся, как сиамские близнецы. Иногда их было несколько, иной раз даже более десятка, и они держали друг друга за руки. Девочке это доставляло большую радость, и не было для нее лучшей награды, чем разрешение матери пойти к Эдгару.

Когда старик Яжина, вспотевший и измученный дорогой под летним солнцем, постучал в дверь «музыканта», тоненький голосок ответил ему с детской серьезностью:

— Войдите.

Музыкант в светлом, очень красивом костюме сидел у стола и вырезал из бумаги человечка, а рядом, доверчиво опершись на его колено, стояла маленькая девчурка в розовом платьице, со вздернутым носиком и такой же вздернутой тощей косичкой.

— Разрешите обратиться к вам, пан музыкант? — спросил органист.

Эдгар улыбнулся.

— Я, видите ли, приходский органист из Ловича, — продолжал старик, отирая пот с усов. — Пришел познакомиться с вами.

Эдгар протянул ему руку.

— Извините, что не могу встать, — сказал он. — Уж если Дануся усадила меня, так и не думай встать, пока ей не наскучит. Она так кричит на меня… Правда, Дануся?

Дануся окинула гостя тревожным взглядом, а потом с полным доверием посмотрела на Эдгара и спокойно сказала:

— Ведь вы же вырезаете…

Эдгар предложил старику сесть за стол напротив и проворно закончил работу.