Александр Ванярх - Иван Страница 6

Иван опять посмотрел на деда, но тот даже не шелохнулся, сидел и смотрел уже не на Ивана, а в окно, где по стеклам бежали маленькие ручейки. Дождь так и не прекращался, только ветер уже не так неистово рвал ставни. Дрова в печке прогорели и темно-сизая зола изредка вспыхивала светло-синим пламенем изнутри и потом снова, переливаясь цементно-алебастровыми бликами, шевелилась.

— А отец твой, где же сейчас? — не поворачиваясь, тусклым голосом спросил старик.

— Дак отец мой, дядя Егор, тут… Привез я его сюда, — начал, было, Иван.

Тут Василий Лукич, вздрогнув, повернул голову к Ивану и почти шепотом выдохнул:

— Как тут, где же он?

— Не в прямом смысле тут, — продолжал Иван, но в это время, в который раз, захрапели и заржали лошади и так загремели цепями, что дед, поднявшись, вышел в конюшню и включил там свет. Лошади стояли, высоко подняв головы, и сновали ушами; по вытаращенным глазам их дед понял, что они чего-то боятся, а чего, понять не мог.

— Ну, ну, чего растормошились, давно спать пора, — и, не выключая света, старик закрыл дверь и, став прямо у прохода, спросил:

— Так, где же Егор-то?

— Да ты проходи, сядь, ничего страшного нет, просто он тоже умер, а сюда я его пепел привез. Он в рюкзаке в железном ящике запаян. В коридоре стоит.

Старик несколько раз перекрестился, что-то прошептал одними губами и, пройдя, сел.

— А я все думаю, чего это лошади растревожились! Чуют, значит, — как-то задумчиво проговорил дед. — И что же дальше делать надо? — уже спросил он Ивана с какой-то обреченностью в голосе.

— Последнее желание дяди Егора исполнить — похоронить его вместе с женой, мамой моей.

— И когда же?

— Так вот завтра и сделаем, тут недалеко, верст двадцать будет, у меня карта есть.

— И что, опять чтоб никто не знал?

— Об этом мне ничего не было сказано, но я думаю, незачем афишировать.

Василий Лукич совсем уже по-стариковски поднялся с дивана и открыл дверь в другую комнату, выполнявшую, видимо, когда-то роль зала. Включил там свет, постоял немного и, вернувшись обратно, сказал:

— Давай по-христиански отдадим последние почести твоему отцу, человек он был, в общем-то, неплохой. Поставим его прах под образа, пусть, хотябы душа его побудет в своем доме последнюю ночь.

Так и сделали: поставили на табуретку ящик, обтянутый красной материей. Дед зажег свечи под иконами и выключил электричество.

Комната наполнилась смертным запахом воска, стало тоскливо и тяжко.

А дождь все хлестал и хлестал по окнам. И хотя было уже далеко за полночь, в доме Василия Лукича все горел и горел до самого утра тревожный свет.

Глава четвертая

Поздняя осень. Все ниже и ниже над полями опускаются хмурые темно-серые тучи и все сильней и сильней льет дождь и свистит ветер. Вокруг ни деревца, и потому одинокая березка, стоящая в десяти шагах от дорожной обочины, казалась почти сказочным явлением. Но она-таки стояла и безропотно выносила все природные невзгоды. И кто бы мог подумать, что вот тут, почти в нижнем Задонье, где растут, в основном, дуб, клен, ясень, акация и множество фруктовых деревьев, в неглубокой лощине, окруженной со всех сторон неровной холмистой степью, вот так, будто призрак, открытая всем ветрам на распаханном поле одна-одинешенька живет, подчиняясь своей нелегкой судьбе, береза, а рядом могильный холмик с уже давно упавшим деревянным крестом.

Кругом бушует осень, ветер, завывая, хлещет туманным дождем по и без того мокрой земле и катит через все поля чудом уцелевшие шары перекати-поля, называемого тут в простонародье «кураем». Птиц почти не видно. Изредка низко над землей пролетают вороны. И все, ни одного живого существа. Все спряталось от непогоды. На дороге — ни души, да и кто рискнет в такую погоду идти или ехать поэтому превратившемуся в месиво чернозему. И вдруг на горизонте, откуда грязными линиями намазана дорога, как бы из-за набежавшей тучки, показалось что-то темное и бесформенное. Это «темное» шевелилось и двигалось, и через несколько минут можно было уже различить пару лошадей, впряженных в передок повозки, на которой сидели два человека. Закутанные в парусиновые плащи, они казались какими-то застывшими изваяниями. По мере приближения к березке странной повозки на двух колесах, яснее и яснее вырисовывались фигуры двух мужчин. Один, большой, плотный, правил лошадьми, рядом сидел чуть поменьше, прикрывшись плащом от дождя и ветра. Он напряженно, до слез всматривался в затуманенное поле, будто боялся просмотреть что-то в эту кромешную погоду.

— Вот березка, дед, смотри, она это, другой нет, да и приметы сходятся, большак рядом! — прокричал молодой, показывая рукой, в сторону дрожащей на ветру березы. — Только что-то маловата она, должна быть побольше.

— Может, и эта, сколько раз проезжал мимо и никогда бы не подумал, что дочь моя там зарыта. А что мала — так в степи березы не растут, эта каким-то чудом выжила, может, поэтому и мала, попробуй-ка один всю жизнь. Только ты говорил, что не далеко, от моего дома, а мы, почитай целый день ехали, скоро вечереть начнёт, — как-то совсем обреченно закончил дед. Но потом уже с закипающим раздражением продолжил: — Дурак был твой отец, царство ему небесное, хоть о мертвых так и не говорят. Кому он что доказать хотел, а вот же угробил две жизни!

— А может, он и доказывать ничего не хотел, а просто боялся, потому как кого-то «порешил», как он сам сказал. Только тут опять тайна, которую я узнаю у одной женщины, письмо у меня к ней. Вот сделаем это, и займусь другим, все узнаю, иначе и приезжать незачем было.

— Сказывают, что ходил какой-то солдат и убирал могилку, а потом перестал. Может, отец, что говорил об этом? — спросил Василий Лукич.

— Не знаю, отец говорил, что знал об этом месте только один человек, его фронтовой друг, может, он и ходил.

— Неужто ты сам и сжег отца своего? И не страшно было? — старик даже повернулся к парню.

— Еще как страшно! Но ведь я клятву дал. Да и рядом никого не было, дядя Витя уехал, а когда я его стал вызывать снова, то прошло почти шесть дней, от дяди Егора уже запах пошел, я и сделал. Страшно, ой как было страшно! А вот когда большая куча дров, на которую я уложил отца, сильно разгорелась и тело начало двигаться, пошел черный смрадный дым — тогда уж я не выдержал и убежал в избу. Вы бы слышали, как собака наша, Буран, выла, жуть! А потом все остальное мы с дядей Витей сделали.

Повозка, если ее можно так назвать, уже подъезжала к березке, когда значительно похолодало. Ветер, дувший почти с востока, медленно переходил на северный и с каждым часом слабел.

— Пр-р-р-р, — закричал дед, и лошади сразу же остановились.

Мужчины сошли прямо в грязь, резиновые сапоги провалились в черную жижу почти по косточки. Василий Лукич распряг лошадей, а парень медленно пошел к березе. Теперь ветер дул ему прямо в лицо, дождь мелкими крупинками хлестал по худым впалым щекам, но юноша шел, не опуская головы, и непонятно было, плакал он или это дождевая вода заливала его глаза. Только губы, искривленные болью, выдавали его состояние. Да, он плакал, плакал беззвучно, и оттого все выражение его лица, фигуры с опущенными плечами, но высоко поднятой головой говорило о смешанном чувстве горя и протеста, он не хотел, чтобы так случилось, вся его суть протестовала. Но все уже свершилось, и в том была его трагедия. Он шел к первому своему горю, могиле матери, а за спиной его, на передке повозки, в обитом кровавым материалом ящике второе — пепел отца. Иван привез его сюда, выполняя волю отца, чтобы вот тут, под этой березкой, соединить их в одной могиле.

Вот и березка, она только издалека казалась маленькой, а когда Иван подошел к ней, то крона ее начиналась почти над головой парня. Иван стал прямо в лужу возле могилки и прошептал: «Здравствуй, мамочка, это я к тебе пришел, твой Ванятка, сыночек, ты слышишь меня, я знаю, иначе зачем же я ехал столько дней и ночей? Жизнью своею я обязан тебе и я этого никогда не забуду», — но последние слова он уже не смог сказать — слезы душили его, и Иван заплакал, еле слышно всхлипывая.

Василий Лукич сразу не пошел вместе с Иваном, — боялся, что не выдержит. Он сначала снял крест с передка, поставил возле передка лопаты, повернул лошадей, освободил от сена переднее корытце, из мешка насыпал туда ячменя, накрыл лошадей мешковиной, и только тогда, взяв на плечи довольно увесистый крест, а под мышку обе лопаты, пошел к березе.

А дождь уже переходил в крупинки льда, изредка летели снежинки, обыкновенный по здешним местам осенний день спокойно и безразлично переходил в пасмурный вечер, чтобы потом так же спокойно перейти в еще более холодную и неприветливую ночь.

Вернулись дед с внуком в заброшенный богом и людьми хуторок уже под утро. Подмораживало, шел мелкими пушинками снег, но грязь была такая, же непролазная. Василий Лукич заехал своей «колесницей» прямо во двор, и Иван, соскочив с передка, помог ему распрячь лошадей. Завели их в конюшню — протерли бока и спины мешковиной, дали сена и только потом зашли в избу. Дед включил свет и начал растапливать печь.