Сергей Бобров - К. Бубера. Критика житейской философии Страница 6

VII

(Лунная любовь)

Лунает-ает-мяует —Мяует-ауя —О-йяет-ляу-ньяуя —Мийоет-льи-лья-лью!О-лья-миа-ниа-а-а —Тиаая-лья-мья-а-я!

Лиая-иайо-пиайя —Ааа-йя-а-ойя-иийяИуау-иау-миоу —Мееоу-ийайя-миой!

VIII

(К самому себе)

Великолепным лапным жестомДвуногих разом я низверг, —Помойка будет их насестом,Зане их мир пред мной померк.

Я — царь, возникший на трубе, вы —Ползающей из крыши недр,Мои мяукные напевыГромчей бесхвостых ваших федр —

Ты — там храпишь, заплывши жиром,А я — не сплю — и: тра-та-та'Чу! надо всем затихшим миромЯ поднимаю: —      хвост кота.

Мои досуги или размышления

Тот, кто никого и ничего не любит — достоин жалости. Ясно, что он скоро скончается от истощения, ибо он не в состоянии будет выбрать себе пищу по вкусу. Но с другой стороны нужно не забывать, что не столько мы выбираем нашу пищу, сколько она нас выбирает. Мы-то есть, собственно говоря, суть, таким-то образом — наша пища.

Примечание. Меня удивляет это мое размышление. Оно необыкновенно тонко. Таким образом, если мы скажем: А равняется Б, мы должны убедить всю округу через минуту, что это адское заблуждение. Тогда мы придем к великому открытию, что А не равняется Б. Но уже через минуту все поймут, что и это есть величайшая ошибка. Хорошая мясорубка могла бы теоретизовать не менее блестяще.

Если бы мне пришлось хоть раз убедиться, что на свете есть кот умнее меня, я погиб бы от ярости. Но эта опасность мне не грозит, ибо я не говорю ни с кем, кроме себя, а этот милый друг всегда докажет мне, что я правее всех в мире.

Но у меня есть еще один важный козырь. Я могу втекать в сладкие перевизги и всплакивать таким вот родом: «О, вы, несчастнейшие из попиравших когда-либо землю. Ваши (на меня) жалобы заставляют меня серьезно грустить, — только истинные ослы могут ругаться в этом лучшем из миров».

О, философия, твое дыхание оживляет меня! Как я велик! Кошачество будет гордиться мною! После моей смерти, мое чучело будет предметом всеобщего поклонения. И я напишу, и я напишу… и я — напишу, — то есть: я превзойду этого жалкого кумира. Ну, положим… скажу просто, ведь этот хваленый кот Мур, просто — так себе, котишка, котенок он, а не кот. Дело в том, что авторитеты иногда нуждаются в основательной встряске и в последующем за оной — потрясении. И потом эта его политическая статья «О мышеловках и их влиянии на миросозерцание и деятельность кошачества», — ах, не говорите! Такой слабой работы я в жизни моей не видал! Очень, очень слабо.

Кстати: знаменитые коты, вот поистине тема, над которой стоит заболеть размягчением мозга. Не угодно ли: кот маркиза де Карабаса, чудное имя которого Перро не удосужился довести до нашего сведения. Главный подвиг этого кота: уничтожение людоеда в образе мыши. Так и надо. И мышей и людей потребно загрызать. Собственно, какая разница меж человеком и мышью? — никакой, оба пахнут завлекательно и оба неудовлетворительны в конце концов. (Какая масса у меня значительных мыслей! удивительно, даже голова кружится). Потом, знаменитый кот Федот Мурлыка, которого мыши прозвали «бич Божий», по свидетельству его биографа Жуковского. Этот эпический герой дал незабываемые образцы стратегических приемов войны с подлыми мышами. О коте упоминает По, преклоняясь пред высокой порядочностью представителей нашей породы. Один дрянной писателишка из двуногих даже нарочно называл себя «котом-Мурлыкой», дабы вкрасться в доверие своих глупеньких читателей. Боделэр терпеть не мог собак и относился с уважением к котам. Я сам собак не переношу. Вчера даже написал сатирическую оду по этому вопросу. Как-то все лапы не доходят, а надо бы написать: «Знаменитые коты», гексаметром конечно.

Ну сегодня я окончательно убедился… Да будет благословен этот чудный день. Прочь сомнения, анализ и т. п. Теперь я верю!

Я убедился, что мне свершить суждено великие дела!

Рано утром я сидел под рылом водосточной трубы и двое двуногих прошли мимо. Они остановились около меня и говорили. Тогда я отвечал им пронзительным мяуканьем, едким и всепроникающим, как пролитое масло, — но они не поняли меня. Естественно — мы говорили на разных языках. Вот наш разговор: — . . . . . . . . . . . .[9].

Второй: Я же вам говорю…

Я: Ммя-я-я-я-яу… ммя-ммя-мммяяя-я-я-яу-иийау!

Первый: Проклятая кошка!

Тут удар ноги выбил меня на мостовую. Я зашипел, дважды перевернувшись в воздухе турманом, стал разом, словно Навуходоносор, на все четыре лапы и звонкая кошачья брань пронизала воздух. Они сделали вид будто не слыхали ничего и продолжали пересказывать друг другу свои гнусные проделки.

Теперь я убедился, что мне суждено свершить великие дела. Если эта сволочь вертит миром, эти голопуэые, — то что же сделаю я! Я — кот Бубера, великий и единственный в своем роде мыслитель! И потом эти разговоры о гениальности немецких котов пора бы кончить, они мне надоели… Немцы! что такое немцы?! — Заметьте, что я это говорю до войны (теперь всего еще 1911 год на исходе), тут нет ни капли того, что через какие-нибудь три-четыре года будет называться официальным немцеедством.

Думаю заняться геологией. Мои литературные труды публика не поймет. А сделаться геологом — чего же проще! Сапожник умнее меня, он умеет шить сапоги, далее того — он осел. Геолог тоже умнее меня: я знаю только, что существовала какая-то юрская не то эпоха, не то эра. А ему вот доподлинно известно, была ли она эрой или эпохой и так далее на два года периодического курса. А далее — он тоже сапожник, выражаясь мягко. Когда я вызубрю все про эту эпоху, все будут поклоняться мне, все будут любить и чтить меня. А если мне удастся доказать (а, конечно, удастся), что ученый лоб тут наврал и там наврал, я буду знаменитостью. Буду сидеть в академии.

Но слава не прельщает меня. Мне довольно собственного уважения!

Очень было бы интересно выдумать такую бомбу, которая бы разрывалась двести раз подряд. Ну, этого, положим, недолго дожидаться. А это очень забавно, пока этим не стреляют в меня.

Но я презираю свое тело.

Смерть меня не страшит. Даже, напротив, ничего не может быть, чего бы я не мог придумать. Однако, мне глубоко противен этот мир, в который я попадаю во сне.

В нем светит белесовато-коричневое солнце, нет конца возмущенным водам, пространства коих я должен каждый раз преодолеть. Я презираю этот мир.

Очень вкусны цыплячьи потроха. Интересно, понимает ли цыпленок, как он необыкновенно вкусен? Думаю, что да.

Сегодня — незабвенный день — я обдумывал «Критику» на «Житейскую философию кота Мура». Как быть, — ругать нельзя, хвалить — совесть замучает. Поступлю хитроумно, хвалить буду, но изложу свое собственное мировоззрение, — так, чтобы оно опрокинуло всего к. Мура.

Составил план: 1) кот Мур и современность, 2) часть историческая, 3) кот Мур в свете теории познания и т. д. — Нужно провести идею муризма. Ею многие заинтересуются. В наше время она будет иметь огромный успех. «Мурист» бегает по крыше и вопит о том, как он прекрасен. А через несколько времени буду бегать я, вот и все, называется — эволюция искусства.

Сейчас я только что вернулся из В. А. К., где читал о Муре. Успех необычаен, мне лапоплескали до одури! Вынесли на лапах. О, слава!

Базиль потихоньку отвел меня в сторону, дергал меня за плечо и говорил: «Бубера, я понимаю тебя! Я понял в чем тут суть! Ты это все очень тонко подметил. Очень, очень… О, мы понимаем друг друга!» Потом он даже прослезился на этом самом плече. Все врет, отлично знаю, что ничего не понял. Он мне читал одну свою балладу, — дрянь, дрянь, никакой экспрессии, динамизма и того, так сказать и т. д., что отличает истинные создания искусства.

Мэри была сегодня так необыкновенно нежна, так мила, просто узнать ее не мог. Я держался с нею несколько высокопарно. Она сказала мне на прощанье: «Мой мальчик, мой серый красавец, краса моя, — ты теперь загордишься и забудешь свою Мэри» — я сочувственно мяукнул. Тогда она замурлыкала, как кинето-фон, ее хвост описал в воздухе нечто совершенно неописуемое и она прошептала: «Милый, счастье мое, я признаюсь тебе… ведь… ведь у нас… скоро… будут… будут… котятки!..» Я чуть не задохся от удивления, но быстро пришел в себя, — котята! какая кислятина!