Марк Твен - Сыскные подвиги Тома Соуэра в передаче Гекка Финна Страница 6

— Как это, Том?

— Мы купим сапоги за два доллара!

Ну, у меня в зобу так и сперло.

— Господь мой! Бриллианты-то значит достанутся нам?..

— Сообразил? Рано ли, поздно ли, а будет объявлена большая награда тому, кто их найдет… Целая тысяча долларов, может быть. Это уже нам!.. Однако, пойдем же и домой, повидаем наших. Помни только, что мы ничего не знаем ни об убийстве, ни о бриллиантах, ни о каких-нибудь ворах… Смотри, не забудь.

Мне немножко не понравилось его решение. По моему, я продал бы бриллианты… да, сэр, продал бы их за двенадцать тысяч долларов. Но я не сказал ничего; оно ни к чему бы и не послужило. Я только спросил Тома:

— Но что же скажем мы тете Салли, если она станет удивляться тому, что мы шли так долго от деревушки, Том?

— Это уже твое дело, — ответил он. — Полагаю, что придумаешь что-нибудь.

Он всегда поступал так: сам был очень прям и совестлив и ни за что не захотел бы сказать неправду.

Мы пошли через большой двор, замечая и то, и другое, и третье, словом, все знакомое нам и что было так приятно снова увидеть; а когда мы вошли в длинный крытый проход между бревенчатой стеной дома и кухнею, то заметили и тут, что все висит на стенах по-прежнему; между прочим, как всегда, висел и старый рабочий фризовый сюртук дяди Силаса с капюшоном и с беловатым от носка пятном между плеч, походившим на след от комка снега, пущенного в спину старику. Мы подняли щиколду и вошли. Тетя Салли прибирала в комнате, дети скучились в одном уголку, а старик приютился в другом и молился о ниспослании всем им помощи в такие трудные времена. Тетя Салли бросилась к нам; с радости даже слезы потекли у нее по щекам; она дернула каждого из нас за ухо, затем стала нас душить поцелуями, потом потрясла опять за уши и не могла уняться, — до того была в восхищении.

— Где вы пропадали, негодные? — говорила она. — Я до того беспокоилась, не знала, что и подумать! Вещи ваши прибыли уже давно и я варила вам заново ужин четыре раза, желая, чтобы все было повкуснее и горячо к вашему приходу; наконец, вышла я из терпенья и… и… готова была шкуру с вас спустить! Но вы, должно быть, проголодались, бедняжки! Садитесь же, садитесь скорее, времени не теряйте!

Хорошо было сидеть тут, забыв всякую нужду и угощаясь, сколько душа пожелает! Старый дед Силас стал повторять над нами одно из своих самых нескладных благословений, в котором было не меньше наслоек, чем их в луковице бывает, а пока он тянул что то об ангелах, я придумывал, что бы мне сказать в объяснение того, что мы запоздали. Лишь только нам наложили тарелки и мы принялись за еду, тетя Салли стала расспрашивать:

— Видите ли… мистрисс…

— Гекк Финн, с которых пор я мистрисс для тебя? Что я мало тебя целовала или шлепала с того дня, как ты стоял в этой комнате и я приняла тебя за Тома Соуэра и благодарила Бога, пославшего тебя ко мне, хотя ты наврал мне с три короба и я верила всему этому, как дурочка? Зови меня «тетя Салли», как и звал всегда!

Я послушался и начал:

— Видите ли, мы с Томом решили пройтись пешком… в лесу такой аромат… и повстречали мы Лэма Биб и Джима Дэн… и они пригласили нас пойти за ежевикой… и говорили, что могут взять собаку у Юпитера Денлапа, потому что он только-что им сказал…

— Где они его видели? — спросил старик, и когда я взглянул на него, дивясь тому, что ему любопытна такая ничтожная подробность, я увидал, что глаза у него горят и он так и впился ими в меня. Это меня поразило до того, что я совсем растерялся; однако, собравшись с духом, я ответил:

— Видели они в то время, когда он копал землю с вами вместе… солнце уже заходило или было около того.

Он проговорил только: «а», как будто ожидал не того, и потом не принимал уже более участия в разговоре, а я продолжал:

— Так вот, как я говорю…

— Довольно, не надо больше! — перебила меня тетя Салли, пронизывая взглядом: она была взбешена. — Гекк Финн, каким образом те двое ходили за ежевикой в сентябре… и в этих местах?

Я увидал, что вляпался, и не знал, что сказать. Она обождала, все не сводя с меня глаз, а потом проговорила:

— И как же это пришла им идиотская мысль собирать ежевику ночью?

— Но… они… видите… они говорили, что у них фонарь и…

— О, прикуси язык! Опомнись немножко; зачем нужна была им еще и собака? Для охоты за ежевикой?

— Я думаю… они… они…

— Ну, Том Соуэр, что повернется сказать еще твой язык в прибавку к этому вранью? Говори… но предупреждаю тебя прежде чем ты откроешь рот, я не поверю ни одному твоему слову. Ты с Гекком был занят чем-нибудь, что вовсе не ваше дело… я знаю это отлично, потому что знаю обоих вас. Прошу тебя объяснить мне и эту собаку, и ежевику, и фонарь, и весь прочий вздор. И говори не мямля… слышишь?

Том казался оскорбленным и проговорил с достоинством:

— Мне очень жаль, что с Гекком обходятся так, и из-за того только, что он обмолвился… а это может случиться со всяким.

— В чем обмолвился?

— Он назвал ежевику, разумея, понятным образом, землянику.

— Том Соуэр, если ты взорвешь меня окончательно, я…

— Тетя Салли, не подозревая того… и без всякого желания с вашей стороны, разумеется… вы в большом заблуждении. Если бы вы изучали хорошенько естественную историю, то знали бы, что решительно во всем мире… за исключением только Арканзаса, в котором мы теперь… принято искать землянику именно с собаками и фонарем…

Но тетя Салли кинулась вперед, налетела на него и сбила с ног. Она была взбешена до того, что захлебывалась от брани, и слова так и стремились у нее непрерывным потоком. Тому только этого и хотелось. Он не препятствовал ей изливать свою злобу, пока не устанет; потом следовало оставить ее в покое и дать ей остыть. После всего этого ей будет так досадно самой на себя, что она не заговорит уже о том же предмете и другим говорить не позволит. Именно так и произошло. Когда она утомилась и вынуждена была замолчать, Том сказал совершенно спокойно:

— Все же, тетя Салли…

— Молчать! — крикнула она. — Не хочу слышать ни слова от вас!

Мы были в безопасности, значить. Нас не тревожили более насчет того, что мы запоздали. Том провел это мастерски.

VII

Бенни было не весела и даже вздыхала по временам; однако, она разговорилась, стала расспрашивать о Мэри, о Сиде, о тете Полли; мало-помалу гроза прошла у тети Салли: она снова развеселилась, начала тоже осведомляться о всех, словом, стала такою миленькою, как всегда, и наш ужин прошел шумно и весело. Один только старик наш почти не принимал участия в беседе, был рассеян, тревожен и вздыхал частенько. Даже больно было смотреть, до чего он грустен и расстроен.

Немного спустя после ужина к нам постучали, и из двери высунул голову какой-то негр. Он кланялся и расшаркивался, держа в руках свою старую соломенную шляпу, и говорил, что масса Брэс стоит у забора, зовет Юпитера… и сердится очень на то, что ему приходится ждать своего ужина из-за брата. Не может ли масса Силас сказать, где же он?

Никогда еще я не видывал дядю Силаса таким резким и гневным. Он крикнул: «Разве я сторож его брату?..», но тотчас осекся, как будто пожалев о том, что вырвалось у него, и сказал уже мягко:

— Не повторяй этих слов, Билли; ты меня озадачил вопросом, а я теперь такой раздражительный стал, мне нездоровится эти дни и я часто не владею собой! Скажи просто, что его здесь нет.

Когда негр ушел, он встал и принялся расхаживать взад и вперед по комнате, бормоча что-то про себя и запуская руки себе в волосы. Право, грустно было смотреть на него! Тетя Салли шепнула нам, что не надо обращать внимания на то, что он делает, потому что это его смущает. Она говорила, что он теперь все задумывается, именно с тех пор, как начались эти неприятности, и что он даже мало сознает что-нибудь, когда эти думы на него наседают. Он теперь чаще прежнего ходит во сне, блуждает по всему дому, иногда даже и выйдет с крыльца, и это все во сне. Если бы нам случилось увидеть его в такое время, мы должны были не окликать его и оставить в покое. Она думала, что вреда ему это не приносит, даже пользу делает, может быть. Бенни была лучшим утешением для него в это последнее время; она как будто знала, когда надо его уговаривать и когда оставить в покое.

Он все ходил взад и вперед, бормоча что-то про себя, и стал уже заметно наконец уставать. Тогда Бенни подошла к старику, приластилась к нему сбоку, обвила его одной рукой вокруг пояса, а другою взяла его за руку и стала ходить вместе с ним. Он улыбнулся ей, нагнулся и поцеловал ее; мало-помалу с лица его исчезло грустное выражение, и Бенни могла уговорить его пойти к себе. В их взаимном обращении было столько ласки, что было приятно смотреть на них.

Тетя Салли хлопотала, укладывая детей спать; все в доме стихло и стало так тоскливо, что мы с Томом решили пройтись при свете луны. Дорогою мы заглянули на огород, сорвали там арбуз и принялись за него, продолжая беседовать. Том говорил, что, по его убеждению, во всех ссорах мог быть виноват только Юпитер и что он, Том, постарается быть свидетелем такой сцены и, если дело обстоит так, как он думает, то он постарается заставить дядю Силаса прогнать этого дурака.