В. Белов - ДУША БЕССМЕРТНА Страница 60

В поле, около попутной деревни, Мишка испугался задним числом. Будь Вега не такой расторопной, неизвестно, чем бы все кончилось.

От холода не попадал зуб на зуб, рот как-то не шевелился, его свело, а дома кобылу надо еще распрячь, напоить из проруби. А прорубь, наверно, так застыла, что надо ее пешать, а своей пешни у Мишки нет, пешня есть у Беспалого. Нос вроде уж не чувствует сам себя. Обморожен.

Долго ли, коротко маялся Мишка Лаврухин, а до своих пожен все же доехал. Как раз в эту минуту застала Мишку врасплох великая картина полярного сияния! В холодной тишине над родимой деревней небо вдруг безмолвно разверзлось. Один край стал розовым, другой красным. По красному моментально пошли гигантские зеленые столбы, за ними двинулись синие и желтые, такие же быстрые и громадные. Кто тайно от спящего мира бесшумно ворочал этими столбами? Они то сливаются, то разбегаются друг с другом. В небесах словно полыхала в огне большая, домов на сто, деревня. Но горела она безмолвным пожаром, не было там ни грома, ни грохота. Не видно ни багрового дыма, не слышно бабьего крика. Один яростный свет самых разных цветов колыхался над всею землей! Мишке опять показалось, что как раз от этой грандиозной цветовой суматохи Вега сильно всхрапнула. И как необъятно оно, это пространство, пересекаемое в обычную пору полночным Млечным Путем, как оно тревожно в пору полярных сполохов!

Скорей домой! Заехать бы сразу к избе, мамка бы выпрягла, но Вега притащилась прямо к воротам конюшни. Мишка в сердцах огрел кобылу жесткой от мороза вожжиной. Но даже этого не получилось! Потому что замерзшая веревка не гнулась. Тут Мишка и выругался матом, как матерятся взрослые мужики. От этого ему стало стыдно, но он не почуял, что краснеет, бесчувственны были и нос, и щеки. Он слез со скрипучих дровней, кое-как отвязал от оглобли чересседельник. Прежде чем хомут рассупонивать, надо вожжи отвязать от узды. Одна вожжина на кляпыше[4] отстегнулась быстро, на другой кляпыша не имелось. Неизвестно, когда и кем потерян. Веревка еще у барака, где запрягали, завязана узлом. Этот узел пришлось Мишке оттаивать дыханием, но он так и не развязался, Вега не стояла на месте. И тут с Мишкой случилась беда. Не рассчитал и языком коснулся железного кольца, которое осталось от потерянного кляпыша. Язык моментально прилепился к железу. Парень отодрал язык от ошпаренного морозом кольца, и во рту сразу скопилась солоноватая жидкость. Кобыла дрожала, но терпеливо ждала, когда распрягут. Вот дуга опустилась и хомут раздвинулся, а застывшие гужи соскользнули с оглобель, и кобыла ринулась к закрытым воротам конюшни. Гонить ее на водопой не было смысла.

Мишка оставил дугу и упряжь на произвол судьбы, пропустил Вегу в стойло и тоже ринулся домой. Ворота не закрыты. Все спали, но ворот не закрывали на всякий случай: а вдруг Мишка приедет? Он с минуту бодрился, не шумел, чтобы не разбудить Кланьку и Маньку, но бабушка на печке все равно услышала. Мать спала на одной кровати с Кланькой и Манькой, она вскочила в одной рубахе и засуетилась около сына. И Мишка тихо взревел, хотя челюсти его окаменели от холода.

— Чего, андели, сделалось-то? Пошто ревешь-то?

Но мог ли сказать Мишка Балябинец, что оставил пол-языка на железном кольце? Такого позора он не мог себе позволить. Знал ведь с первого класса, что к промерзшей стали язык приклеивается. Однажды в Святки подшутили одноклассники, сказали, что топор с мороза бывает сладкий. Мишка, когда остался один, и лизнул для проверки. Ладно, что лизнул-то немного. Знал же! А тут.

Пробудились среди ночи и Кланька с Манькой, они испуганно следили, что происходит.

— Где болит-то? — набросилась мать на Мишку. — Зуб, что ли, схватило?

— Игы! — выдохнул младший Балябинец, не открывая рта. Он сглотнул то, что копилось около языка.

— Скидывай штаны да полезай на печь! Пятки-то поставь на самое теплое место. Да поешь сперва, вон баушка опалила послидние ножки да студень сварила.

«Ура! Будут новые бабки, — подумал Мишка. — Хоть и овечьи».

Как ни хотелось поглодать козонков, Мишка есть отказался. Сразу полез на печь к бабке Устинье. Боль во рту вроде прошла, но приходилось то и дело сглатывать.

— Спи, андели, спи! — успокаивала бабушка. — Хлебать не хошь, дак и спи, утром и похлебаешь. На вот шубу тятину, закройся, зуб-то и пройдет! Ноги поставь на самый горячий кирпич. Сразу и уснешь.

Мишка перестал вздрагивать. Быстро сморило на теплой печи у бабушки, да еще под тятиной шубой. Уснул как убитый, хоть и голодом. Не заметил, как под утро сонный спустился вниз на соломенную постелю. Мать притащила ее из сеней.

Да, крепко спал Мишка в эту ночь после морозной дороги, несмотря на неприятности с языком. Не слыхал, как пел под печкой, в такой тесноте, петух. Сон Мишки был настолько крепок, что боль во рту стихла, но тревога за сбрую, брошенную прямо на снег, забота о том, что вчера не напоил Вегу, охватили его. Он открыл глаза, Бабка Устинья читала утренние молитвы, упоминая именинницу Кланьку: «Помяни, Господи, во Царствии Твоем первомученицу Евгению с Протом, с Иакинфом и мученицу Клавдию». Устинья шептала эти слова, брякала рукомойником. Осторожно, чтобы не будить девчонок, щепала лучину. Мишке стало спокойно, и он сладко уснул еще раз. Так было всегда, когда бабушка растопляла печь.

А сегодня и скрип морозных дверей (это мать ходила доить корову) был Мишке приятен. Вспомнился жесткий барачный скрип, там по ночам двери не закрывались. Еще приятней было то, что сочельник-то оказался сегодня, а Рождество только завтра. Девчонки делили свежие бараньи лодыжки. И Кланьку, и Маньку Устинья отправила на печь, чтобы не замерзли внизу. Свет керасиновой лампы стал не нужен, так как горел огонь в печи, освещая не только кухню, но даже часть избы. Мать дунула в ламповое стекло, чтобы не жечь керосин и погасить лампу. Бабушка что-то стряпала, вроде бы дело пахло сочнями. Ржаной мякиш надо раскатать, надеть на черень ухвата и сунуть в жару. Мишка живо представил, как быстро, вздуваясь большим пузырем, пекется сочень. Стало смешно, так как бабка старалась говорить шепотком, чтобы девки вели себя тише и не разбудили Мишку, а он и не спал давно. На печи поднялся дружный рев из-за ржаного сочня. «Ох, наказанье Господне!» — сказала бабка и дала старшей тычка. Манька заревела еще пуще, успокоилась лишь после второго сочня. Мишке вспомнилась встреча с волком. Ночью приснилось, как он рассказывает в школе о немцах Поволжья, потом привиделся Мишке волк, и Мишка будто бы ищет топор на дровнях и найти никак не может. После такого сна он и пробудился, а наяву-то — родная изба с прогорающей печью, с полатями, с умывальником и рукотерником на деревянном штыре. Как хорошо дома, а не в бараке! Бойкая именинница слезла как-то с печи, решив поделиться с братом горячим сочнем.

— Бабуска, бабуска, у Мисы-то кловь! — испугалась Кланька. — Миса, Миса, у тебя бобо?

— Кловь, бабуска! — заверещала с печки и старшая.

— Где клоп? — подбежала к Мишке Устинья. — Дави его, со-тону, а то уползет. Вроде у нас и клопов-то нету, откуда он, бес, и взялся?

— Да кловь, глухая бавшня, а не клоп! — сердилась на печи старшая. Она тоже не выговаривала кое-какие буковки.

Устинья начала зажигать лампу, чтобы разглядеть, откуда кровь. Розовая струйка Мишкиной слюны и впрямь вытекла невзначай на подушку. Тут он и попался, голубчик.

— Господи, Господи, откуда кровь-то? Ну-ка, Овдотья, беги, матушка, ближе-то. И правда ведь кровь.

Пришедшая из хлева Дуня Ротиха кинулась к сыну так стремительно, что он не успел обдумать, что ему говорить, что не говорить.

— Чево, андели, чево в роте-то у тебя? Вроде вчерась говорил, что зуб!

Мишка окончательно очухался. Глотая слюну, сел на постели. Он сразу понял, что сестреницы его разоблачили. Теперь вот придется говорить матери все подряд: и про мороз, и про то, как распрягал Вегу. «Чешется у тебя язык-то! — Он чуть не стукнул Кланьку. — У, ябеда!». Пришлось и рот открывать.

— Это чево, андели? — запричитала мать. — Чево стряслось-то, где тебя? Ой, надо к фершалу! Ну-ко, открой еще-то.

Мишка заупрямился, открывать рот еще раз ни за что не стал. Но следы крови на наволочке были слишком отчетливы. Пришлось показать матери драный язык.

Дуня заохала еще больше:

— Ой тебя лешой! Ой ты дурак! Больно, поди? Ой, Господи, чево мне нонече делать-то? Ведь надо в больницу тебя везти.

— Никуда не поеду! — по-отцовски твердо заявил Мишка. — Прошло уж.

— Прошло? Вот ешь картошку, коли прошло, — сказала Ротиха. — Я погляжу, как исти станешь. Ну-ко, вымой руки сперва! И нос обморожен вроде. Нет, надо к фершалу.

— Не надо к фершалу, мама! Вот гляди, как.

Мишка после умывания быстро сел за стол и начал едой показывать, что с ним все в порядке. А какой уж тут порядок, язык во рту был как деревянный.