Сельма Лагерлёф - Сага о Йёсте Берлинге Страница 63

Он крикнул, чтобы никто не трогал мешков, но его не слушали.

— Да превратится рожь в песок, а картофель в камни! — вскричал тогда капитан Леннарт, глубоко огорченный тем, что народ продолжал растаскивать зерно, предназначенное для посева.

И в тот же момент случилось нечто поразительное: капитан Леннарт, казалось, совершил чудо. Один мешок, за который ухватились две женщины, разорвался, и все увидели, что в нем был только песок. А те, кто поднимал мешки с картофелем, почувствовали, что они так тяжелы, как будто набиты камнями.

Весь груз состоял из песка и камней, из одного песка и камней!

Люди стояли в оцепенении перед чудотворцем божьим, явившимся к ним. Капитан Леннарт сам несколько мгновений стоял пораженный. Один только силач Монс хохотал.

— Уезжай-ка ты отсюда поскорее, парень, — сказал капитан Леннарт, — пока люди не поняли, что в этих мешках ничего, кроме песка, и не было! Иначе как бы они не потопили твою лодку.

— Не больно-то я боюсь, — сказал силач Монс.

— Все-таки уезжай! — сказал капитан Леннарт таким властным голосом, что тот послушался и уехал.

После этого капитан Леннарт объяснил людям, что Синтрам их одурачил; но сколько он их ни уверял, все были убеждены, что совершилось чудо. Слух об этом вскоре распространился повсюду, и так как склонность к предрассудкам в народе очень сильна, то все поверили, что капитан Леннарт умеет творить чудеса. Поэтому он стал пользоваться большим уважением среди крестьян, и они назвали его странником божьим.

Глава двадцать шестая

КЛАДБИЩЕ

Стоял прекрасный августовский вечер. Лёвен был спокоен, как зеркало, легкая дымка окутывала горы, приближался час вечерней прохлады.

Бейренкройц, седоусый полковник, коренастый и сильный, подходит к берегу озера и садится в лодку. В заднем кармане у него колода карт. Его сопровождает старый боевой соратник майор Андерс Фукс и маленький флейтист Рюстер, бывший барабанщик вермландского егерского полка, который в течение многих лет повсюду следует за полковником в качестве его друга и слуги.

По другую сторону Лёвена находится заброшенное приходское кладбище с редкими покосившимися железными крестами; оно покрыто кочками, точно невозделанное поле, и сплошь поросло осокой, которая словно нарочно растет здесь, чтобы напоминать о том, как различны и переменчивы судьбы людей. Здесь нет усыпанных песком дорожек, нет и тенистых деревьев, если не считать большой липы над заброшенной могилой старого капеллана. Это жалкое кладбище окружает мрачная высокая каменная ограда. Беден, жалок и безобразен вид этого кладбища, оно словно лицо скряги, поблекшее от жалоб тех, чью жизнь он загубил. И все же блаженны те, кто здесь покоится, кого опустили в освященную церковью землю под звуки псалмов и молитв. Игрока Аквилона, умершего год назад в Экебю, пришлось похоронить за кладбищенской оградой. Этот гордый рыцарь, храбрый воин, смелый охотник и счастливый игрок кончил тем, что проиграл наследство детей — все, что сам нажил и чем так дорожила его жена. Жену и детей он давно покинул и был кавалером в Экебю. Прошлым летом он проиграл усадьбу, в которой жила его семья. Чтобы не платить этот долг, он предпочел застрелиться. И вот прах самоубийцы похоронили за поросшей мхом каменной кладбищенской оградой. После его смерти кавалеров осталось всего двенадцать, и с тех пор никто не занимал место тринадцатого, — никто, кроме нечистого, который в рождественский вечер выполз из очага.

Да, предшественникам Аквилона повезло больше, чем ему самому. Все кавалеры знали, что ежегодно должен умереть один из них. Что же в том удивительного? Кавалеры ведь не должны стариться. Если тусклые глаза их не будут в состоянии различать карт, если их дрожащие руки не смогут поднять стакана, что тогда жизнь для них и что они для жизни? Но лежать зарытым, словно собака, за кладбищенской оградой — там, где земля не знает покоя, где ее топчут пасущиеся овцы, где лопата и плуг терзают ее, где путник проходит, не замедляя шага, где дети играют, не сдерживая смеха, где за каменной стеной покойник не услышит трубного гласа в день страшного суда, когда ангелы разбудят тех, кто покоится по ту сторону ограды... О, быть зарытым здесь!..

Бейренкройц направляет свой челн через Лёвен. В этот вечерний час он скользит по озеру моих мечтаний, на его берегах я видела шествия богов, из его глубин вырастали мои волшебные замки. Он проплывает мимо лагун острова Лаген, где на пологих полукруглых песчаных отмелях, поднимаясь прямо из воды, растут ели, а на крутом утесе еще виднеются развалины разбойничьей крепости. Он гребет мимо елового парка на мысе Борг, где старая ель, прицепившись своими толстыми корнями к обрывистому склону, все еще свешивается над пропастью, где когда-то поймали большого медведя и где каждый курган или могильник свидетельствует о древности этих мест.

Он огибает мыс, причаливает невдалеке от кладбища и направляется по скошенному полю, принадлежащему графам из Борга, прямо к могиле Аквилона.

Дойдя до могилы, он наклоняется и похлопывает рукой по могильному холмику, словно гладит одеяло, под которым лежит его больной друг. Затем он вынимает колоду карт и садится возле могилы.

— Юхану-Фредерику здесь очень одиноко. Ему, наверное, хочется сыграть партию в чилле.

— Позор, что такому человеку приходится лежать здесь за оградой, — говорит знаменитый охотник, гроза медведей, Андерс Фукс, усаживаясь рядом.

А маленький Рюстер, флейтист, говорит сдавленным от волнения голосом, и из его маленьких красноватых глаз при этом неудержимо капают слезы:

— После вас, полковник, после вас это был лучший человек, какого я только знал.

И вот эти достойные мужи садятся втроем вокруг могилы и играют в карты серьезно и сосредоточенно.

Взор мой устремлен вдаль, я вижу много могил. Вон там под тяжестью мрамора покоятся великие мира сего. Над ними звучали похоронные марши и склонялись знамена. А вон там могилы тех, кого многие любили. На зеленых буграх лежат цветы, орошенные слезами и покрытые поцелуями. Рядом с забытыми, запущенными могилами я вижу аляповато разукрашенные усыпальницы; некоторые могилы вообще ничего не говорят ни уму ни сердцу; но никогда прежде не видела я, чтобы пестрые игральные карты приносили утехи ради на могилу к покойнику.

— Юхан-Фредерик выиграл, — восклицает полковник гордо. — Я так и знал! Ведь это я выучил его играть в чилле. Да, теперь мы все трое умерли, а он один жив.

Сказав это, он собирает карты, поднимается и в сопровождении своих друзей возвращается в Экебю.

Теперь покойный знает и чувствует, что о нем помнят, что не все забыли его заброшенную могилу. Странные знаки внимания со стороны заблудших сердец, но тот, кто покоится за кладбищенской оградой, чье тело не могло обрести покоя в освященной земле, — он должен быть доволен, что не все отвергли его.

Друзья мои, когда я умру, то меня, конечно, похоронят на кладбище, среди могил моих предков. И хотя я не лишала крова моих близких, не налагала на себя рук, но я наверняка не заслужила такой любви, и, наверное, никто не сделает для меня того, что сделали кавалеры для этого грешника. И конечно никто не придет ко мне в час заката, когда в царстве мертвых становится так одиноко и жутко, и не вложит в мои узловатые пальцы пестрые карты.

Но карты мало привлекают меня, и было бы куда приятней, если б ко мне на могилу пришли со смычком и скрипкой, чтобы душа моя, вырвавшись из тлена, унеслась бы в потоке звуков, словно лебедь в волнах.

Глава двадцать седьмая

СТАРЫЕ ПЕСНИ

Однажды под вечер, в конце августа, Марианна Синклер сидела в своей комнате, разбирая письма и другие бумаги.

Вокруг нее царил беспорядок. Большие кожаные саквояжи и кованые дорожные сундуки стояли посреди комнаты.

Платья ее валялись повсюду, на стульях и на диванах. С чердаков принесли шали и меха, из шкафов и полированных комодов вынули шелка, белье и драгоценности. Все это надо было осмотреть и отобрать необходимое в дорогу.

Марианна собиралась в далекое путешествие. Было неизвестно, вернется ли она когда-нибудь домой. В ее жизни наступил перелом, вот почему она сжигала теперь старые письма и дневники. Она не хотела, чтобы над ней тяготели воспоминания о прошлом.

В это время ей неожиданно попалась пачка написанных от руки забытых стихов. Это были старые народные песни, которые пела ей в детстве мать. Она развязала шнурок, которым была связана пачка, и стала читать.

Прочтя немного, она горестно улыбнулась. Удивительной мудрости учили эти старые песни:

Не верь счастью, не верь приметам счастья, не верь розам и нежным их лепесткам!

Не верь смеху! — поучали они. — Смотри, вон прекрасная юнгфру Вальборг едет в золотой карете, и уста ее улыбаются, но у нее такой скорбный вид, словно копытам и колесам предстоит сокрушить счастье всей ее жизни.

Не верь танцам! — гласили они. — Нередко нога легко скользит в танце по гладкому полу, в то время как на сердце лежит свинцовая тяжесть. Весело и беззаботно кружилась в танце маленькая Черстин, и танцами погубила она свою юную жизнь.