Адальберт Штифтер - Бабье лето Страница 8

Когда я возвращался в родной дом, меня встречали с большой радостью, и мать постепенно привыкала к моим отлучкам, каждая из которых делала меня более зрелым. Она и сестра нередко помогали мне разобрать принесенные вещи, чтобы я затем разместил их по нужным комнатам.

Так наконец пришло время, когда отец счел, что пора предоставить всю ренту с наследства двоюродного деда в полное мое распоряжение. Он сказал, что с этим доходом я могу поступать как угодно, только его должно мне хватать. Он ни в коем случае не будет ни добавлять из своих денег, ни давать мне авансов, ибо мой годовой доход достаточно велик, чтобы не только покрывать мои текущие траты, даже если они изрядно возрастут, но и чтобы я мог оплачивать всякие развлечения. Тем самым, это в моих руках — обеспечить себе на будущее, которое может потребовать больших расходов, и больший доход. Жить и столоваться я могу теперь при желании не в доме родителей, а где мне угодно. Основной капитал останется там же, где он лежал. Отец прибавил, что выдаст мне его, когда я достигну двадцати четырех лет. Тогда я смогу распоряжаться им по собственному усмотрению.

— Советую тебе, однако, — продолжал он, — не гоняться тогда за большой рентой, потому что обычно она сопряжена с большей опасностью для основного капитала. Будь всегда уверен в своем основном капитале, а малую ренту с него увеличивай умеренностью. Если ты последуешь этому отцовскому совету, в совете тебе и впредь не будет отказа. Если я умру или выйду из дела по доброй воле, вы оба получите добавление к своему имуществу от меня. Сколь велико оно будет, я еще не могу сказать, осторожностью и разумным ведением дел я стараюсь сделать его как можно большим и как можно более верным. Но все мы в руках господних, и обстоятельства, которых никто предсказать не в силах, могут мое имущественное положение существенно изменить. Поэтому будь мудр и поступай со своим добром так, как делал это до сих пор, к моему и матери удовольствию.

Я был тронут поступком отца и поблагодарил его от всей души. Я сказал, что всегда буду стараться оправдать его доверие, что буду настойчиво обращаться к нему за советами, что ни в имущественных, ни в других делах никогда не пойду против него и что не сделаю ни малейшего шага, не спросив у него совета. Поселиться где-либо вне родительского дома, пока я живу в нашем городе, было бы мне очень тягостно, и я прошу разрешить мне оставаться в доме родителей и у них на хлебах, покуда сам Бог не рассудит иначе.

Отец и мать были рады этим словам. Мать сказала, что к прежнему моему жилью, которое для меня, как для самостоятельного отныне человека, особенно при нынешних моих обстоятельствах, вероятно, слишком мало, она прибавит еще несколько помещений, не повышая платы несоразмерно. Я, разумеется, был согласен со всем. Я тотчас же отправился с матерью осмотреть выделенные мне комнаты и поблагодарил ее за заботу. Уже на следующий день я устроился на новой квартире.

Зиму я отчасти использовал для всяких приготовлений, чтобы следующим летом снова пуститься в странствия. Я решил побывать наконец в горах и побродить по ним в свое удовольствие.

Когда пришло лето, я поехал из города в горы кратчайшим путем. От места прибытия я хотел пойти по горам с востока на запад. Я тотчас отправился в путь. Я ходил вдоль долин даже тогда, когда они отступали от моего направления и всячески извивались. После таких отклонений я всегда старался вернуться на главный свой путь. Поднимался я и на седловины и спускался в долину с противоположной стороны. Взбирался на вершину, чтобы оттуда осмотреть местность, а заодно и определить, в какую сторону двигаться дальше. В общем, по возможности я держался направления главного хребта и старался отклоняться от водораздела как можно меньше.

В одной долине, возле очень прозрачного ручья, я увидел мертвого оленя. За ним охотились, пуля попала ему в бок, и он, вероятно, искал прохладной воды, чтобы остудить свою боль. Но у воды он умер. Теперь он лежал возле нее, уткнув в песок голову и погрузив передние ноги в чистую струю. Животное это очень понравилось мне, я восхитился его красотой и испытал большую жалость к нему. Глаза его еще не угасли, они еще скорбно блестели и, как весь его выразительный облик, были как бы упреком его убийцам. Я погладил оленя, он еще не остыл. Постояв несколько мгновений возле мертвого животного, я услышал звуки в горном несу, походившие на крики ликования и вой собак. Звуки приближались, становились отчетливее, и вскоре через ручей перемахнуло несколько красивых собак, а за ними еще несколько. Они побежали ко мне. Но увидев возле дичи незнакомого человека, некоторые из них остановились поодаль и свирепо залаяли, а другие стали с воем носиться вокруг меня широкими кругами, натыкаясь в спехе на камни и кубарем падая. Через довольно долгое время появились и люди с ружьями. Когда они подошли к оленю и стали рядом со мной, приблизились и собаки, теперь меня уже не боявшиеся, обнюхали меня и заметались, дрожа, возле дичи. Вскоре после появления охотников я удалился.

Занимаясь естественной историей, за животными я дотоле не наблюдал, хотя описания таковых усердно читал и заучивал. Невнимание к подлинному телесному облику зашло у меня так далеко, что, даже проводя часть лета в деревне, я все еще не искал обозначенных на моих рисунках примет коз, коров и овец в бродивших передо мной живых образцах.

Теперь я пошел другим путем. Олень, которого я увидел, так и остался у меня перед глазами. Это был благородный павший герой, существо чистое. Собаки, его враги, тоже казались мне правыми в их призвании. Их стройные, прыгающие, словно кем-то подбрасываемые тела тоже оставались у меня перед глазами. Только люди, застрелившие животное, были мне противны, потому что они словно устроили из этого праздник. С того часа я стал наблюдать животных, рассматривать их, как дотоле наблюдал и рассматривал камни и растения. И теперь, еще в горах, и позднее, дома, и в дальнейших своих походах я наблюдал за животными и старался узнать важнейшие признаки их телосложения, образа жизни и назначения. Увиденное я записывал и сравнивал с описаниями и классификациями, которые находил в своих книгах. И снова я то и дело оказывался в разладе с этими книгами, потому что мне претило видеть объединенными в одну группу по пальцам ног или другим признакам животных, которые по своему строению были, на мой взгляд, совершенно различны. Поэтому я составил другую классификацию, не научную, а для собственного пользования.

Никакой особой цели я в этот первый раз при походе в горы себе не ставил, довольствуясь тем, что попадется случайно. В горы я пошел только затем, чтобы вообще их увидеть. Немного уняв этот первый зуд, я в следующий раз отправился на равнину и вернулся домой по ней же.

Однако новое лето опять повлекло меня в горы. Если в первый раз я смотрел на все только в общем и поддавался воздействию впечатлений, то теперь я больше входил в частности, больше управлял собою и направлял свое внимание на определенные вещи. Многие из них занимали мою душу. Сидя на камне, я глядел на широкие полосы тени и на острые, словно вырезанные в них ножом клинья света. Я думал, почему тени здесь такие синие, а свет такой яркий, а зеленый цвет такой огненный, а вода такая сверкающая. Мне вспоминались картины отца, на которых были изображены горы, и казалось, что их следовало бы взять с собой для сравнения. Порой я надолго задерживался в маленьких селениях и наблюдал за людьми, за их каждодневным трудом, за их чувствами, их речью, их мыслями, их пеньем. Я познакомился с цитрой, рассмотрел, исследовал ее, слушал, как на ней играют и как поют под нее. Она показалась мне предметом, уместным только в горах и единым с горами. Облака, их образование, их повисание на отвесных склонах, их тяга к пикам, а также свойства тумана и его тяготение к горам — все это казалось чудесным.

Этим летом я забирался и на высокие места, я не только ходил с проводниками на ледник, очень меня занимавший и побуждавший к наблюдениям, но и взбирался с ними на самые высокие зубцы гор.

В мраморах, встречавшихся в горах и обтесываемых в некоторых долинах, я видел остатки древнего, погибшего мира. Я старался найти особые сорта и посылал их домой.

С тех пор я каждое лето ходил в горы.

Когда я из комнат своей квартиры в доме родителей, проведя там зиму, глядел на небо и уже не так часто видел на нем туман и серые тучи, как ясную синеву, словно бы говорившую о большой мягкости воздуха, когда по стенам, трубам и черепичным крышам, открывавшимся моему взору с разных сторон, все шире разливался солнечный свет, а снега уже не было видно и на деревьях нашего сада набухали почки, — меня манило на волю. Чтобы хоть на время утолить эту жажду, я, бывало, выходил из города и упивался простором лугов, полей, виноградников. А когда расцветали цветы и распускались первые листья, я уже двигался к синевшим горам, хотя их склоны еще поблескивали от снега. Я выбирал разные места, на которых задерживался, чтобы ознакомиться с ними и сжиться.